где каждую вторую среду проходил Вечер гендерной дисфории, куда стягивался миловидный и не специализирующийся на садо-мазо народ, и которую (таверну «У Райла») Бедный Тони только что прошел, сразу после «Мановар Гриля», теперь уже всего в квартале или около того от лавки со стеклом и безделушками – ширмы Антитуа, чувствуя себя уже не столько снова хворым, сколько сильно уставшим, всего после пяти с чем-то кварталов, – такая послелихорадочная слабость на клеточном уровне, с которой как будто можно продрыхнуть неделю, – и рассуждая про себя, стоит ли вырвать сумочки у двух молодых и непримечательных женщин в паре шагов перед ним: сумочки висят на опущенных плечах всего-то на смешных ремешках толщиной с бретельки вечерних платьев, сам дуэт межрасовый – это в метрополии Бостона диковинка и повод насторожиться, – черная девушка болтает с пулеметной скоростью, а белая не отвечает, своими вялым шарканьем и отсутствующим видом так и напрашиваясь на кражу, – да обе излучали какую-то рутинную виктимизацию, деморализованную апатию, которая, по мнению Тони, всегда гарантирует минимум протеста или погони, хотя у белой на ногах под тартановой юбкой внушительные кроссовки. Бедный Тони Краузе так увлекся логистикой и последствиями возможной кражи сумочек, поданных как на блюдечке с голубой каемочкой, – навестить Антитуа с ликвидными вкладами, с просьбой транзакции – совсем другое дело, чем просить о милосердии, скорее дружественный визит, чем презренные мольбы о сострадании в состоянии Отмены, – так увлекся, обходя впечатляющую кучу собачьего дерьма и минуя широкие окна «Мановара», что даже не заметил бывшего коллегу Бешеного Мэтти Пемулиса – верный источник сострадания, а тот смотрит, опускает взгляд и опять смотрит и не верит собственным глазам при виде того, во что превратился Бедный Тони в конце своего коридора.

Джоффри Дэй подмечал, что у большинства жильцов-мужчин Эннет-Хауса есть особые когномены для своих гениталий. Напр., «Бруно», «Джейк», «Клык» (Минти), «Одноглазый монах», «Фрици», «Рассел, Мускул Любви». Он предполагает, что это классовый обычай: ни у него, ни у Юэлла, ни у Кена Эрдеди нет имен для своих Блоков. Как и Юэлл, Дэй заносит в свой дневник данные по компаративистике классов. Дуни Глинн назвал свой пенис «Бедный Ричард»; Чандлер Фосс признался, что его прозвище – «Бам-Бам». Ленц нарек собственный Блок «Страшным Кабаном». Дэй скорее умрет, чем признается, что скучает по Ленцу или его монологам о Кабане, довольно частым. Данный пенис, любопытно, был на два-три оттенка темнее остального Ленца, как иногда бывает с пенисами людей. Ленц потрясал им перед соседями всякий раз, когда нужно было подчеркнуть мысль. Он был короткий, толстый и тупорылый, и Ленц говорил о Кабане как о натуральном образце так называемого польского проклятья, а именно невыдающейся длины, но отрезвляющего диаметра: «Дно не пробьет, а вот бока порвет, братиша». Так он описывал «польское проклятье». Удивительное количество записей в Реабилитационном дневнике Дэя посвящено цитатам Р. Ленца. Благодаря выселению Ленца в трехместную спальню к Дэю перевели налогового поверенного Крошку Юэлла. Юэлл – единственный человек, способный поддерживать беседу, которую можно было не побояться назвать глубокой, и Дэй пришел в замешательство, когда после пары ночей обнаружил, что почти скучает по Ленцу, его одержимости временем, его болтовне, его манере стоять на руках у стены в одних трусах или потрясаниям Кабаном.

И что касается жилицы Эннет-Хауса Кейт Гомперт и проблемы депрессии:

Некоторые психиатрические пациенты – плюс определенный процент людей, которые в поисках хорошего самочувствия становятся настолько зависимы от препаратов, что, когда от препаратов приходится отказаться, переживают травму утраты, задевающую самые базовые системы души, – эти люди не понаслышке знают: у так называемой депрессии много видов. Один из них слабый, иногда называется ангедонией ²⁸⁰ или попросту меланхолией. Это некий духовный ступор, при котором человек теряет способность чувствовать удовольствие или привязанность к тому, что когда-то казалось важным. Заправский боулер уходит из лиги и сидит дома, тупо пялясь по вечерам в картриджи про кикбоксинг. Гурман забывает про еду. Сладострастник обнаруживает, что его возлюбленный Блок внезапно стал бесчувственным придатком, болтающимся без толку. Любящая жена и мать обнаруживает, что мысль о семье внезапно трогает не больше теоремы Евклида. Такой эмоциональный новокаин, эта депрессия, и хотя она не особенно болезненная, из-за ее омертвения теряешься и. ну, депрессуешь. Кейт Гомперт всегда представляла подобное состоянии ангедонии как радикальное абстрагирование от всего, выхолащивание вещей, некогда имевших эмоциональное содержание. Понятия, которыми бросаются и принимают за должное люди без депрессии, – счастье, жизнерадостность, вкус, любовь, – освежевываются до самых костей и редуцируются до абстрактных идей. У них, так сказать, есть денотация, но нет коннотации. Ангедоники еще могут говорить о счастье, смысле и проч., но они потеряли способность что-то в них чувствовать, понимать их, надеяться на них или верить, будто те существуют в какой-либо форме, кроме концептуальной. Все вокруг становится собственным очертанием. Предметы становятся схемами. Мир – картой мира. Ангедоники могут передвигаться, но не имеют привязки к местности. Т. е. ангедоники становятся, согласно жаргону бостонских АА, Неспособными к Идентификации.

Стоит отметить, что стандартная точка зрения юных эташников на самоубийство доктора Дж. О. Инканденцы объясняет смерть через микроволновку как раз подобной ангедонией. Наверное, потому что ангедония часто ассоциируется с кризисами, которые переживают крайне целеустремленные люди, к определенному возрасту достигшие всего, о чем они мечтали, или даже больше. Кризис типа «какой-во-всем-этомсмысл» американцев среднего возраста. На самом деле вовсе не это на самом деле сгубило Инканденцу. На самом деле предположение, что он достиг всех целей и обнаружил, будто достижение не привнесло в бытие смысла или удовольствия, больше говорит о самих студентах ЭТА, чем об отце Орина и Хэла: все еще под большим впечатлением от делинтоподобных философий морковки перед носом тренеров из родных городов, чем от парадоксальной школы Штитта/Инканденцы/Лайла, юные спортсмены, которые не могут не измерять всю свою ценность положением в рейтинге, воспринимают идею, что по достижении целей попрежнему обнаруживаешь гложущее чувство никчемности, как такую психологическую буку, ей еще можно оправдать, почему по дороге на утренние тренировки они останавливаются понюхать цветы вдоль дорожек ЭТА. Идея, что достижение не дает автоматически внутренней ценности, для них, в их возрасте, все еще абстракция, примерно как перспектива собственной смерти – «Кай смертен» и т. д. В глубине души Граалем они по-прежнему представляют соревновательную морковку. Если они говорят об ангедонии, то скорее по традиции. Ну не забывайте, они все же по большей части дети. Только послушайте любые разговоры до-16 в душевой или в очереди в столовой: «Привет, ты как?» –