– Кстати говоря, я смотрю прямо на печеньку в твоей руке, обрати внимание.

– Господи, печенька же. Господи.

– Да расслабься ты.

– Мне нужно сидеть на телефоне до 22:00. Попробуй вантусом и потом скажи, и тогда уже могу позвонить сантехникам.

– Мне кажется, всем будет проще, если сотрудники будут сразу объяснять всем новеньким про горячую воду в душевой – что «Г» на самом деле переводится как «Гребать как холодно».

– Это ты мне так издалека пытаешься сообщить, что с температурой в туалете что-то не так, Макдэйд?

– Дон, я что хотел сказать, то и сказал. И, кстать, рубашка классная, вот что еще могу сказать. Мой папка тоже катал в боулинг, когда у него еще большой палец на месте был.

– Мне плевать, что тебе ляпнул этот больной извращенец, Йоланда. Вставать на колени по утрам и Просить Помощи – не значит вставать на колени по утрам, когда этот больной долбанашка стоит перед тобой и расстегивает ширинку, чтобы ты Просила Помощи в его ширинку. Остается только надеяться, что это тебе предложил не жилец-мужчина. Вот почему АА советуют брать наставников того же пола. У нас что, столуются какие-то больные извращенцы, а? Если какой АА предложит новенькой женщине в Программе использовать в качестве Высшей силы его Блок, я бы его за километр обходил. Сечешь?

– А я даж не успела сказать, как он предложил благодарить Высшую силу в ночь.

– Я бы широкую оживленную улицу переходил при виде такого АА, Йоланда.

– И как он говорил, что я всегда должна быть к югу от него, тип, с южной стороны, и чтоб я купила цифровые часы.

– Твою мать, это же Ленц. Ты мне что, про Ленца рассказываешь?

– Я имен не называю. Прост, короч, сперва он был весь такой дружелюбный и ниче, и помогал, когда я только пришла, этот чел, имя которого я не называю.

– У тебя проблемы со Вторым Шагом, который про безумие, и ты взяла и взяла себе в наставники Рэнди Ленца?

– У нас аноименная Программа, ты че, не сечешь?

– Господи, девочка.

Орин («О.») Инканденца обнимает якобы швейцарскую модель в номере отеля. Они в объятиях. На их лицах сексуальные выражения. Не иначе как явный знак доброй судьбы или мирового духа, что эта невероятная женщина появилась в международном аэропорту Скай Харбор как раз тогда, когда Орин стоял, прислонившись красивым лбом к стеклу, выходящему на взлетную полосу, после того как реально вызвался подвезти Елену Стипли по всей кошмарной дороге через I-17/-10 до мерзкого блеска непроходимого аэропорта, и того, что Субъект оказалась – в машине – не только не особенно благодарной, и не только не дала в пути даже для ободрения положить дружелюбную ладонь на свой поразительный квадрицепс, но еще и не слезала с темы работы и продолжала раздражающее исследование семейной истории, которое он разве что не умолял прекратить ввиду крайней неуместности ²³⁴,– что, пока он стоял после не более чем холодной улыбки и обещания попробовать не забыть передать привет Хэлли, прислонившись лбом к стеклу заднего выхода из Вестонского зала – или, вернее, к окну ворот

Дельта, – к нему подошла – без приглашений, без Стратегий – эта невероятная женщина и обратилась с пышным иностранным акцентом, и продемонстрировала профессионально великолепные руки, копаясь в триполимеровой сумочке, чтобы попросить подписать для ее грудничкового сына сувенирный футбольный мяч «Кардиналов», который у нее прямо тут (!), в сумочке, вместе со швейцарским паспортом, – как будто сама Вселенная потянулась оттащить его от края бездны отчаяния, всегда грозившей Орину в случае отказа или фрустрации потребности в каком-либо выбранном Субъекте, как будто он балансировал и размахивал руками на огромной высоте, даже без идиотских красных крылышек на спине, а Вселенная вот этой великолепной левой твердой рукой мягко втянула его назад, и обняла, и не столько утешила, сколько напомнила, кто он и что он, в объятиях с Субъектом и сексуальным выражением в ответ на его сексуальное выражение, уже без лишних разговоров, с футбольным мячом и ручкой на аккуратно заправленной кровати, в объятиях между кроватью и зеркалом, причем женщина стояла лицом к кровати, так что Орин видел огромное зеркало на стене и маленькие фото в рамочках ее швейцарской семьи, расставленные на деревянном туалетном столике под окном ²³⁵, с тучным мужчиной и швейцарскими на вид детьми, с доверчивыми улыбками глядящими в пустоту куда-то наверх и направо.

Они переключились в сексуальный режим. Ее веки трепещут; его закрыты. Концентрированная осязательная истома. Она левша. Дело не в утешениях. Они приступают к пуговицам друг друга. Дело не в завоеваниях или насильственных захватах. Дело не в гормонах, инстинктах или моментальном спазме, когда стискиваешь зубы и покидаешь тело; дело не в любви или тех, чьей любви ты на самом деле жаждешь в глубине души, кто тебя предал, как тебе кажется. Никогда не в любви – она убивает то, что в ней нуждается. Для пантера дело скорее в надежде, всеохватной, великой надежде что-то найти в трепещущем лице каждого Субъекта, что-то одинаковое, что будет питать эту надежду, каким-то образом отдавать ей дань, в потребности знать наверняка, что на миг она принадлежит ему, как будто он отбил ее у кого-то или чего-то другого, – чего-то, что не он, – но что теперь она принадлежит ему, и видит его и только его, что дело тут не в завоевании, а в капитуляции, что он одновременно и нападение, и защита, а она ни то, ни другое, – дело лишь в одной секунде ее любви, любви в ней, кружащейся, выгибающейся к нему, любви не его, а ее, в том, что она принадлежит ему, эта любовь (теперь он без рубашки, в зеркале), что всего одну секунду она любит его невыносимо, что она должна (чувствует она) получить его, должна принять его в себя – либо хуже чем пропасть; что больше не остается ничего: что не остается ее чувства юмора, ее мелочных обид, побед, воспоминаний, рук, карьеры, коварства, смертей домашних любимцев, – что теперь внутри нее свет, в котором живет лишь его имя: О., О. Что он – тот Самый.

(Вот почему, наверное, одного Субъекта всегда мало, почему его должны вытягивать