А дело в том, что на третью неделю первого курса Орин предпринял крайне малообещающую попытку сменить университетский теннис в пользу университетского футбола. Причина, которую он предъявил родителям, – Аврил ясно дала понять, что в принципе не хотела бы, чтобы ее дети чувствовали, будто обязаны оправдываться или объяснять ей любые резкие или даже до безумного внезапные важные решения, которые им взбредут в голову, а насчет Чокнутого Аиста до сих пор неясно, дошло ли до него вообще, что Орин учится в БУ, все еще в метрополии Бостона, но Орину тем не менее казалось, что подобный ход требует каких-то объяснений, – что стоило открыться осеннему сезону теннисных тренировок, как он обнаружил, что психически остался лишь пустой выхолощенной шелухой, в плане соревнований, совершенно выгорел. Орин играл, ел, спал и испражнялся теннисом со времен, когда сам был не выше своей ракетки. По его словам, он осознал, что в восемнадцать достиг того теннисного уровня, какой был ему уготован. Перспектива дальнейшего роста – жизненно важная морковка, которой Штитт сотоварищи из ЭТА были мастерами болтать перед носом – исчезла с началом третьесортной теннисной программы, тренер которой держал на стене кабинета постер с Биллом Тилденом [82] и критику игры мог предложить только на уровне «подгибай колени» и «следи за мячом». Все это было, конечно, правдой, про выгорание, и совершенно удобоваримо в части «ушел-из-тенниса-», но объяснить компоненту «-в-футбол» Орину было уже куда труднее, отчасти потому, что он сам имел довольно смутное представление о правилах, тактиках и неметрических площадках американского футбола; более того, он ни разу не касался настоящего кожаного шероховатого футбольного мяча и, как большинство серьезных теннисистов, всегда находил шизоидные отскоки деформированного мяча дезориентирующими и нервирующими. И более того, решение имело мало общего с самим футболом или с причиной, о которой Орин закончил рассказывать, как только Аврил разве что ногами не затопала, чтобы он прекратил чувствовать себя любым образом вынужденным или обязанным делать что угодно, кроме как просить их всесторонней и безоговорочной поддержки в любых решениях, которые, как ему кажется, требуются для его личного счастья, когда он завел слегка лиричную волынку о стуке подлокотниками, «Сисбумбе» [83] группы поддержки, духе мужского братства и запахе дерна, покрытого капельками росы, на стадионе «Никерсон» на рассвете, когда он приходил туда наблюдать, как включаются разбрызгиватели и превращают лимонную дольку солнца в павлиньи радуги отражений. Про отражения разбрызгивателей, кстати, тоже правда, и они ему нравились; а вот все остальное было выдумкой.
А настоящая причина перехода в футбол, во всей своей неизбежной банальности настоящих причин, заключалась в том, что за недели, пока Орин каждое утро на рассвете наблюдал за авторазбрызгивателями и тренировками группы поддержки (которая действительно занималась на рассвете), он умудрился влюбиться как школьник – в комплекте с расширенными зрачками и дрожащими коленками – в некую пышноволосую второкурсницу – жонглера жезлом, за маршем и трюками которой он наблюдал через дифрагированный спектр павлиньих разбрызгивателей с дальнего конца покрытого росой дерна стадиона, жонглершу, которая посещала некоторые из общекомандных спортивных вечеринок, куда ходил Орин и его косоглазый партнер по парным играм в БУ, и которая танцевала так же, как жонглировала, и сама по себе была едва ли не человеком – группой поддержки, т. е. как минимум превращала все твердое в теле Орина в водянистое, отдаленное и странным образом преломленное.
Орин Инканденца, у которого, как и у многих детей запойных алкоголиков и больных ОКС [84], были некоторые психологические проблемы с сексуальной озабоченностью, порисовал праздные горизонтальные 8 на посткоитальных боках уже дюжин студенток БУ. Но в этот раз все было по-другому. Он, бывало, терял самообладание, но еще не терял голову. Осенними днями в установленный тренером тихий час он валялся в постели, сжимая теннисный мяч и взахлеб рассказывая о жонглирующей за завесами разбрызгивателей второкурснице, пока его партнер лежал далеко на другом конце огромной кровати, одновременно глядя на Орина и на то, как меняют цвет новоанглийские листья на деревьях за окном. Школьное прозвище, которое они придумали для жонглерши Орина, – СКОЗА: Самая Красивая, Очаровательная и Завлекательная в Америке. Дело было не в одной красоте, но она действительно была почти гротескно миловидна. Маман на ее фоне выглядела как аппетитная долька, которую так и хочется взять из фруктовницы, и но когда ты уже занес над фруктовницей руку, передумываешь, потому что вблизи замечаешь дольку куда свежее и не такую навощенную. Жонглерша была так красива, что даже старшим футболистам из «Терьеров» БУ не хватало слюны, чтобы заговорить с ней на спортивных вечеринках. Более того – ее практически повсеместно избегали. Жонглерша вызывала в гетеросексуальных самцах то, что, как ей позже объяснили в УРОТе, называлось «комплексом Актеона» – как бы глубокий филогенетический страх перед трансчеловеческой красотой. В связи с чем партнер Орина – как страдающий косоглазием он считался неким экспертом по женской недоступности, – как ему казалось, мог сделать только одно: предупредить О. о том, что это та ужасно привлекательная девушка, про которую заранее знаешь, что она не связывается с мирскими однокашниками и, очевидно, посещает БУ-спортивные мероприятия исключительно из слабого научного интереса,
