тонкими и слабыми. Удары сыплются один за другим. Во рту у меня кровь. Я цепенею, а он продолжает меня избивать, кулаки скользят по моим окровавленным скулам.

Потом он поднимается.

Тяжело дышит, с него ручьями льется пот, капает на меня.

– Я этого не хотел, – говорит он.

Сильная рука хватает меня за лодыжку, волочет по грязи к воде. Я пытаюсь привстать, но сил не осталось.

Он останавливается, утирает пот со лба. Сквозь облака пробивается лунный свет, выбеливает Даниеля: серебряные волосы, белоснежная кожа. Он смотрит на меня с жалостью, как на Белла утром.

– Мы не… – Я отхаркиваю сгусток крови.

– Я же просил, не стойте у меня на пути, – говорит он.

Входит в озеро, тянет меня следом. Леденящая вода заливает мне ноги, грудь и голову. Холод бодрит, я хочу выбраться на берег, но Даниель хватает меня за волосы и окунает под воду.

Я царапаюсь, брыкаюсь, но он слишком силен.

Я содрогаюсь всем телом, отчаянно пытаюсь вздохнуть.

Он меня не выпускает.

Из мутной глубины ко мне выплывает Томас Хардкасл, убитый девятнадцать лет назад. Светловолосый, ясноглазый, растерянный. Он берет меня за руку, сжимает пальцы, прибавляет мне храбрости.

Я невольно открываю рот, глотаю холодную грязную воду.

Тело сотрясают конвульсии.

Томас высвобождает мою душу из умирающей плоти, и мы бок о бок парим над водой, глядя, как тонет Дональд Дэвис.

Все очень спокойно. И тихо.

И вдруг раздается громкий плеск.

Руки опускаются под воду, хватают тело Дональда Дэвиса, вытаскивают на поверхность. Через миг я следую за ним.

Пальцы мертвого мальчика холодят мне ладонь, но я не могу поднять его из озера. Здесь он погиб, и здесь он навсегда останется, печально глядя, как меня тянут на берег.

Лежу в грязи, выкашливаю воду. Тело налито свинцом.

Тело Даниеля покачивается у берега.

Щеку обжигает пощечина.

Потом еще одна.

Смутно различаю силуэт Анны. Руки озера затыкают мне уши, влекут меня назад.

Меня зовет тьма.

Надо мной склоняется расплывчатая фигура.

– …найдите меня, – кричит Анна, но я едва разбираю слова. – Двенадцать минут восьмого, в вестибюле…

Томас зовет меня из глубины. Я закрываю глаза и возвращаюсь к утопленнику.

53

День восьмой

Моя щека прижата к обнаженной женской спине. Мы лежим на грязном тюфяке, путаясь в смятых, мокрых от пота простынях. Сквозь прогнившие оконные рамы сочится дождь, струйки воды скользят по стенам, собираются в лужи на полу.

Заметив, что я просыпаюсь, Мадлен Обэр поворачивается ко мне. В зеленых глазах камеристки пылает нездоровая страсть, темные волосы липнут к потным щекам. Она похожа на Томаса Хардкасла, утопленника из моего кошмарного сновидения, и готова схватиться за что попало, лишь бы уцелеть.

Увидев меня, она с разочарованным вздохом опускает голову на подушку. Меня задело бы такое откровенное презрение, но я утешаюсь воспоминанием о нашей первой встрече: Мадлен отдалась мне с бесстыдной готовностью, едва лишь я достал из кармана флакон лауданума.

Обшариваю взглядом хижину, ищу, не осталось ли наркотиков. Моя работа в имении завершена, новые портреты висят в галерее. На бал меня не пригласили, в доме не ждут, поэтому у меня выдалось свободное утро, которое я провожу здесь, в хижине, а мир забыл обо мне, как забывают о краске, смытой в водосток.

На стуле валяются передник и чепец Мадлен.

Вздрагиваю, как от удара, прихожу в себя, вспоминаю лицо Анны, ее голос, ее прикосновение, грозящую нам опасность.

Воспоминание позволяет мне подавить личность Голда.

Я был так переполнен его надеждами и страхами, терзаниями и страстями, что Айден Слоун казался зыбким сном.

Я забыл, что все это – не я.

Сползаю с тюфяка, задеваю груду флаконов из-под лауданума. Они разбегаются по полу, как стайка мышей. Отпихиваю их ногой, подхожу к очагу, где в углях дрожит одинокий лепесток пламени, подбрасываю в огонь растопку, кладу пару поленьев. На полке над очагом стоят полуготовые шахматные фигуры ручной работы. Некоторые покрашены, точнее, заляпаны краской. Рядом лежит нож, которым Голд их вырезает. Две из этих фигур окажутся в кармане Анны, а нож – тот самый, которым Голд искалечит себе руки.

Судьба опять подает мне знак.

Мадлен торопливо собирает разбросанную по полу одежду – свидетельство недавней бурной страсти. Впрочем, сейчас камеристкой движет только стыд. Она одевается, стоя спиной ко мне и глядя в стену. Голд пожирает ее сладострастным взглядом, восхищается бледной кожей, прядями темных волос.

– У вас есть зеркало? – спрашивает она с едва заметным французским акцентом.

– Нет, – отвечаю я, нежась в тепле очага.

– Я ужасно выгляжу, – рассеянно говорит она.

Джентльмен возразил бы из уважения, но Голд – не джентльмен, а Мадлен Обэр – не Грейс Дэвис. Я впервые вижу камеристку без пудры и румян. У нее болезненный вид, худое землистое лицо покрыто оспинами, веки воспаленные, припухшие от усталости.

Она обходит меня, стараясь держаться подальше, и открывает дверь. В комнату врывается холодный воздух. Светает, до утра еще далеко, по земле стелется туман. Блэкхит обрамлен деревьями, все еще облачен в ночь. Судя по всему, хижина стоит где-то у фамильного кладбища.

Кутаясь в шаль, Мадлен спешит к особняку. Если бы все происходило по установленному распорядку, это я брел бы в предрассветных сумерках, утратив рассудок под пытками лакея. Я располосовал бы себе руки ножом, а потом пришел бы к Дэнсу, бормоча невнятные предупреждения. Однако, узнав о предательстве Даниеля и одержав над ним победу на кладбище, я изменил ход событий.

Теперь надо обеспечить счастливую развязку.

Закрываю за Мадлен дверь, зажигаю керосиновую лампу, обдумываю свои дальнейшие действия. По углам прячется мрак. В голове бьется мысль, последнее полуоформившееся чудовище еще не извлечено из темноты на свет. Подумать только: когда я был Беллом, то сокрушался об отсутствии воспоминаний! А теперь их слишком много. Воспоминания распирают ум, как битком набитый сундук, но для Голда все окружающее обретает смысл только на холсте, поэтому ответы надо искать на картинах. Раштон и Рейвенкорт научили меня ценить способности тех, в кого я воплощаюсь, а не сокрушаться об их недостатках.

Беру лампу и направляюсь в мастерскую на задах хижины, ищу краску. Вдоль стен расставлены картины – одни холсты недописаны, другие распороты в лоскуты. Повсюду валяются бутылки, винные лужицы заливают пол и смятые или разорванные карандашные эскизы. На стене потеки скипидара, который Голд в ярости выплеснул на какой-то пейзаж.

Посреди мастерской, будто поленница, приготовленная для костра, высится груда старых фамильных портретов, выдранных из ветхих, источенных жучком рам. Скипидар разъел изображения, лишь там и сям виднеются бледные черты. Эвелина говорила, что Голда пригласили отреставрировать полотна в Блэкхите. Судя по всему, старинные шедевры ему не понравились.

Пока я разглядываю портреты, у меня зарождается мысль.

Нахожу на полке кусок угля, возвращаюсь в хижину, опускаю лампу на пол. Чистого холста нет, поэтому все свои замыслы я переношу на стену, в трепещущий круг света,