Неудивительно, что Юн был алкоголик. Степень красноты его лица служила градусником, в точности отражающим количество алкоголя внутри; сейчас она показывала, что спиртное поднялось от его пяток до языка, мозга и органов зрения, ибо он флиртовал с актрисой, исполняющей роль его сестры, хотя оба не были гетеросексуалами. Ко мне Юн подкатился в баре гостиницы при молчаливых свидетелях – дюжине сырых устриц, навостривших свои влажные раскрытые ушки, чтобы подслушать, как он будет меня соблазнять. Извини, сказал я, когда он положил руку мне на колено, но я никогда не замечал за собой такой склонности. Юн пожал плечами и убрал руку. Я всегда предполагаю, что человек по крайней мере латентный гомосексуалист, пока не доказано обратное. В любом случае, попытка не пытка, сказал он, одаряя меня улыбкой, абсолютно не похожей на мою собственную. Изучая свою улыбку и ее влияние на людей, я выяснил, что она обладает ценностью второразрядной глобальной валюты вроде франка или марки. Но улыбка Юна была настоящим золотым стандартом – такая яркая, что, кроме нее, ты уже ничего вокруг не видел, и такая неотразимо-обаятельная, что сразу становилось ясно, отчего представлять “Блеск” доверили именно ему. Я с удовольствием угостил его выпивкой, дабы показать, что меня вовсе не задели его заигрывания, а он в свою очередь угостил меня, и так мы корешились в тот вечер и почти во все последующие.
Как Юн попытал счастья со мной, так и я попытал счастья с актрисой, Азией Су. Подобно мне, она была смешанного происхождения, хотя и гораздо более благородного: ее мать-британка специализировалась на дизайне женской одежды, а отец, китаец, держал отель. Родители и вправду назвали ее Азией, полагая, что природа просто обязана наделить плод их необычного союза уникальными качествами, которые позволят ему достойно представлять весь этот многолюдный и бесконечно разнообразный континент. Перед любым мужчиной в лагере, за исключением Джеймса Юна, эта девушка имела три несправедливых преимущества: ей едва перевалило за двадцать, она была моделью высокого полета и лесбиянкой. Никто из мужчин, включая меня, не сомневался, что именно он обладатель волшебной палочки, способной вернуть ее в лоно гетеросексуальности. Если же это оказалось бы невозможно, нас вполне устроил бы паллиативный вариант: убедить ее, что мы целиком и полностью свободны от предрассудков, а потому нас совсем, ну вот ни на столечко не оскорбит зрелище ее интимных ласк с другой женщиной. Отдельные умники уверенно заявляли, что все модели высокого полета занимаются сексом только друг с дружкой. За этим крылась примерно такая логика: будь мы сами моделями высокого полета, с кем мы скорее предпочли бы заниматься сексом – с мужчинами вроде нас или с женщинами вроде них? Подобная постановка вопроса слегка подтачивала мужское эго, поэтому я приблизился к Азии у гостиничного бассейна с некоторым трепетом. Привет, сказал я. Возможно, она прочла что-то по моим глазам или меня выдал язык тела, поскольку, не успел я продолжить, как она опустила книгу “Чайка по имени Джонатан Ливингстон” и сказала: вы милый, но не в моем вкусе. И это не ваша вина. Вы мужчина. Оторопев, я сумел выдавить из себя только одно: попытка не пытка. Она согласилась, и мы тоже стали друзьями.
Таковы были главные действующие лица “Деревушки”. Я перечислил их всех в письме к тете, сопроводив его полароидными снимками со мной в обществе каждого из них и даже не слишком довольного Творца. Туда же были вложены снимки лагеря беженцев и его обитателей, а также несколько газетных вырезок – ими перед отъездом снабдил меня генерал. Убийства! Грабежи! Насилие! Каннибализм? – гласили заголовки. Голосом, в котором поочередно и все откровеннее сквозили ужас и торжество, генерал прочел мне, что с пляжей и из бухточек нашей родины до полудружественных берегов Гонконга, Индонезии, Малайзии и Филиппин добирается лишь около половины всех кораблей с беженцами – каждый второй топят шторма и пираты. Вот! – воскликнул генерал, потрясая газетой. Теперь вы понимаете, какую чистку устроили эти коммунистические ублюдки у нас в стране! В первом своем письме тетке Мана я написал обычными чернилами, как грустно мне читать эти истории. Невидимыми же добавил вопрос: действительно ли это происходит? Или это пропаганда? А вы, комендант, – как-по-вашему, что за мечта вынуждает этих несчастных пускаться в море на дырявых суденышках, которые заставили бы ужаснуться Христофора Колумба? Если наша революция была совершена ради людей, почему часть этих людей голосует так – побегом? В ту пору я не имел ответов на эти вопросы, и только теперь начинаю кое-что понимать.
* * *На съемочной площадке все шло гладко до Рождества. К этому времени погода стала значительно прохладнее, хотя американцы по-прежнему жаловались, что чувствуют себя как под постоянным теплым душем. Большинство сцен, снятых до декабря, относились к разряду небоевых: сержант Беллами прибывает во Вьетнам, и у него из рук выхватывает фотоаппарат воришка на мотоцикле (этот эпизод снимали на площади ближайшего городка, закамуфлированной под центр Сайгона с помощью такси “рено”, плакатов с аутентичными надписями по-вьетнамски и крикливых уличных торговцев); капитана Шеймаса вызывают в том же городке в штаб, где генерал отчитывает его за донос на коррумпированного полковника АРВ и в наказание отправляет защищать деревушку; крестьяне в буколических сценах из сельской жизни сажают рис на залитых водой полях, а “зеленые береты” неутомимо управляют возведением укреплений; мрачный “зеленый берет” выцарапывает на своей каске “Я верю в Бога, а Бог – в напалм”; капитан Шеймас произносит вдохновляющую речь перед деревенскими ополченцами в рваных сандалиях и с ржавыми винтовками устаревшего образца; сержант Беллами проводит с теми же ополченцами военные занятия, обучая их стрелять по мишеням, ползать под колючей проволокой и устраивать Г-образные ночные засады; и наконец, между защитниками деревушки и невидимым Кингконгом происходят первые схватки, сводящиеся в основном к пальбе в темноту из единственной на всю деревню мортиры.
В мои
