Наш базовый лагерь находился в заштатном городке на севере Лусонской Кордильеры – хребта, аналогичного Аннамской Кордильере между Вьетнамом и Лаосом. Удобства в моем гостиничном номере состояли из струйки воды, которая не столько лилась, сколько бежала вприпрыжку, унитаза с бачком, испускающим тяжкий вздох всякий раз, как я дергал цепочку, осипшего кондиционера и проститутки по вызову – ее коридорный предложил мне уже при осмотре комнаты. Я вежливо отказался, чувствуя себя цивилизованным западным туристом в бедной стране. Когда он ушел с чаевыми, я лег на сыроватые простыни, тоже напоминающие о доме, где влага проникала повсюду. Моих коллег, с которыми я познакомился вечером в гостиничном баре, здешние погодные условия радовали меньше: никого из них прежде не брал за горло настоящий тропический климат. Как только я выхожу из отеля, мне чудится, будто меня от шеи до яиц облизал мой пес, пробурчал унылый художник-постановщик, волосатый дядька из Миннесоты по имени Гарри.
Вайолет еще не приехала, все остальные женщины – тоже. Они вместе с Творцом должны были прилететь только на следующей неделе, тогда как Гарри и вся его чисто мужская команда потели на Филиппинах уже несколько месяцев. Все это время они оформляли съемочную площадку и подготавливали костюмы, параллельно пользуясь услугами массажных кабинетов и страдая от разнообразных недугов в кишечной и паховой областях. Место основных съемок Гарри показал мне на следующее утро – это был полноценный макет высокогорной деревушки вплоть до сортира на помосте над небольшим прудом. Туалетную бумагу заменяли старые газеты и кучка банановых листьев. Сквозь очко можно было смотреть прямо в обманчиво спокойные воды пруда, где, как с гордостью сообщил мне Гарри, уже развели усатых сомов вроде тех, что ловятся в дельте Меконга. Умеют ведь, подлецы, сказал он. В его голосе слышалось восхищение смекалкой перед лицом житейских невзгод, выработанное поколениями миннесотцев, которых отделяла от голода и каннибализма одна-единственная суровая зима. Говорят, когда кто-нибудь тут присаживается, эти внизу так и кишат.
В детстве я пользовался точно таким же занозистым сооружением и хорошо помнил подробности: стоило занять нужную позицию, как между сомами разгоралась ожесточенная битва за лучшее местечко у обеденного стола. Но вид нашего традиционного сортира никогда не пробуждал во мне ни сентиментальных чувств, ни восхищения экологической сознательностью моего народа. Я предпочитаю смывной туалет, где сидят на гладком фаянсовом унитазе и разворачивают газету у себя на коленях, а не запихивают ее между ягодиц. Бумага, которой Запад подтирает себе задницу, мягче той, в какую сморкается весь остальной мир, хотя это лишь метафорическое сравнение. Весь остальной мир просто не понял бы такого расточительства – сморкаться в бумагу. Бумага предназначена для того, чтобы записывать на ней всякие важные вещи – к примеру, это признание, – а не промокать ею отходы своей жизнедеятельности. Но этот странный, непостижимый Запад полон чудес вроде косметических салфеток и двуслойной туалетной бумаги. Если приверженность этим благам превращает меня в поклонника Запада – что ж, каюсь. Я не питал никакого желания возвращаться в свою деревенскую жизнь с ее ехидными кузенами и бессердечными тетками, равно как и погружаться в романтическую тишь аутентичного отхожего места, рискуя быть укушенным в зад малярийным комаром, что запросто могло случиться с кем-нибудь из вьетнамской массовки. Гарри планировал отправлять их сюда, чтобы кормить рыбу, тогда как члены съемочной группы имели право нежиться в химических туалетах, установленных на твердой почве. Я тоже был членом группы, но с сожалением отклонил великодушное предложение Гарри опробовать новую уборную первым, смягчив свой отказ анекдотом.
Знаете, как мы отличаем на базаре сомиков из таких прудов?
Как? – спросил Гарри, готовясь пополнить свой мысленный список полезных сведений.
Они косые, потому что все время смотрят на чью-то жопу.
Смешно! Гарри захохотал и хлопнул меня по плечу. Пошли, покажу тебе храм. Такая красота! Жалко, что мастера по спецэффектам рано или поздно его взорвут.
* * *Хотя Гарри больше всего нравился храм, для меня главным объектом в деревне стало кладбище. Впервые я увидел его в тот же вечер и вернулся туда через несколько дней после поездки в лагерь беженцев на Батаане, где нанял сотню вьетнамцев для массовки. Не буду скрывать, уважаемый комендант, эта вылазка подействовала на меня удручающе. Конечно, мне было не в новинку встречаться с беженцами, ибо война лишила крова миллионы южан в пределах нашей собственной страны, однако тысячи моих оборванных соотечественников на чужой земле представляли собой какую-то другую человеческую породу. Недаром в западной прессе их нарекли людьми в лодках – имя, которое очень подошло бы какому-нибудь племени, недавно обнаруженному в дебрях амазонских джунглей, или загадочному вымершему доисторическому народу, чье существование доказывали только остатки его плавательных средств. В зависимости от точки зрения этих людей в лодках можно было считать либо сбежавшими из дому, либо осиротевшими чадами своей родины. В любом случае, они дурно выглядели и пахли еще хуже – грязные, шелудивые, с потрескавшимися губами и разнообразными опухлостями, а воняло от них, как на рыболовном траулере с командой из новичков в морском деле, страдающих неполадками пищеварения. Они слишком оголодали, чтобы воротить нос от платы, которую я был уполномочен предложить (доллар в день), – о мере их отчаяния можно судить по тому, что ни один из них – повторю, ни один – не рискнул торговаться. Я в жизни не поверил бы, что наступит день, когда мои земляки не будут торговаться, но эти люди в лодках явно хорошо понимали, что основной закон рынка не на их стороне. Особенно расстроил меня разговор с одной из нанятых, юристкой аристократического облика. Я спросил ее, правда ли у нас на родине все настолько плохо, как об этом толкуют. Я бы сформулировала это так, сказала она. До победы коммунистов нас обирали, запугивали и унижали иностранцы. Теперь нас обирают, запугивают и унижают представители нашей собственной национальности. Полагаю, это прогресс.
Услышав ее ответ, я содрогнулся. Последние несколько дней моя совесть мирно мурлыкала – смерть упитанного майора осталась в зеркальце заднего вида моей памяти грязным пятном на гудроне прошлого, – но теперь снова принялась икать. Что творится дома и что я делаю здесь? Мне пришлось вспомнить о напутствии, полученном от миз Мори. Когда я сообщил ей, что лечу на Филиппины, она приготовила
