В общем, Томочке посчастливилось родиться и вырасти в обстановке любви и уважения не только друг к другу, но и к окружающим, в семье, где ценили искусство и где каждый член семьи был по-своему талантлив…
Однажды мы поздно ночью закончили репетицию – такое в училище часто бывало из-за того, что весь день ГЗ был занят…
И вот мы выходим из училища часа в два ночи. Естественно, никакие виды транспорта уже не ходят. Томочка порывается вернуться, чтобы переночевать в ГЗ на физкультурных матах. Я представляю себе эту страшную картину и начинаю уговаривать её пойти ко мне – Суворовский бульвар, где я живу, в пяти минутах ходьбы.
Мы приходим домой, все мои спят. Естественно, просыпаются, на лицах недоумение и недовольство: мало того что ночью припёрлась, всех разбудила, да ещё и не одна пришла, да ещё и пытается найти место, куда уложить незнакомую девицу. Бабушка Тата, которая никогда не интеллигентничала в таких случаях, говорит прямым текстом и каким-то особенно противным, высокомерным тоном: «Это что же, теперь ты всегда будешь приводить на ночёвку кого попало?!»
Меня от стыда перед Тамарой перемыкает. Я понимаю, что говорить тут нечего – бесполезно. Но надо было как-то проявить возмущение, переполняющее меня, и солидарность с Томочкой. Я не нахожу ничего лучшего, как поднять над головой большой белый фаянсовый бабушкин горшок (хорошо ещё, что он был пустой!), стоящий посреди комнаты, и грохнуть его вдребезги об пол. После этого постыдного «демарша» я взяла за руку Тамару и повела её опять в ночную тьму…
Конечно, мои родные поставили Томочку в очень неловкое положение, а меня, как мне тогда казалось, вообще опозорили, но, по большому счёту, я сама поступила не лучшим образом: не предупредив, привести в дом ночью чужого человека, всех разбудить и ещё «качать права». А ведь мы жили в коммунальной квартире, и в двух наших, не столь уж больших, комнатах спальных мест не хватало: обязательно кто-нибудь спал на раскладушке – мама, бабушка, сестрёнка или я (отцу, когда он приезжал, всегда раскладывалось «ложе» на полу). Значит, по логике, кто-то должен был уступить Томочке своё нагретое место…
Свою неправоту я осознала потом и попросила у всех прощения, а в тот момент всё внутри кипело от негодования. Мы стояли с Томочкой на Суворовском бульваре и думали, что делать дальше. Возвращаться в Щукинское было бессмысленно – там уже заперли все двери до утра. И тогда Томочка предложила поехать к ней. То есть на противоположный конец Москвы. Мы потащились по Новому Арбату (который тогда назывался проспектом Калинина), через мост, по Кутузовскому проспекту в сторону Истринской улицы. Шли практически по проезжей части в надежде поймать такси…
Но Москва спала. Таксисты, вероятно, тоже. И мы дошли ПЕШКОМ до дома, где жила Томочка со своей семьёй. Несмотря на то что было уже, наверное, часа 4 утра, Томочкина мама нам обрадовалась (во всяком случае, внешне выглядело так!), покормила нас, постелила мне чистое бельё, и мы заснули «без задних ног» – ведь проделали такой путь! А когда встали, опять понеслись на занятия в институт…
Летом, как я уже начинала рассказывать, мы с Томочкой полетели в Сочи. Это были необыкновенные «римские каникулы»…
Поселились в гостинице цирка (в программе работали мои друзья – Аркаша и Слава, и они помогли «зарезервировать» к нашему приезду номер). Я с головой погрузилась в цирковую атмосферу. Томочка пыталась тоже, но, конечно же, жила по-своему: если я после обеда неслась на море, чтобы «согнать лишнее», Томочка ложилась днём спать, потому что «это полезно».
Если мы утром торопились на экскурсию на озеро Рица и внизу уже стоял на всех парах автобус, я по-солдатски вскакивала и через десять минут была готова, Томочка красила глаза и при этом канючила, что «она не может без завтрака, ей будет плохо в автобусе», и я, приговаривая: «Ууу! Чревоугодница!» – неслась на кухню, чтобы приготовить ей сырники на завтрак…
Вообще, она поесть о-о-о-очень любила и делала это «с чувством, с толком, с расстановкой» – такой священный ритуал. Но во время её трапезы я всегда была начеку – чуть зазеваешься, и сок помидора, который она режет, прямой наводкой через стол струёй летит мне в глаз. Вообще, если не держать руку на пульсе, с ней постоянно что-нибудь происходило.
Однажды, когда мы пошли купаться поздно вечером, Томочка чуть не утонула. Сейчас, в Томочкином пересказе этой истории, – «на море был настоящий шторм!». Нет, конечно, не было никакого шторма – было лёгкое волнение: в шторм ночью мы вряд ли массово полезли бы в воду. Но и этого «лёгкого волнения» Томочке было вполне достаточно, чтобы начать захлёбываться довольно быстро, потому что на дальние заплывы она и днём, и в штиль не решалась. А тут среди «пловцов» был Славочка Борисенко, в которого моя подружка влюбилась, как только увидела «сияние синих глаз» во время его выступления в цирке. Поэтому Томочка безропотно поплыла с нами в сторону буйков и – так же безропотно (потому что постеснялась при Славочке закричать о помощи!) – начала тонуть.
Я вижу, что моя девочка, которая только что бултыхалась рядом, отстала и начала тихо и молча захлёбываться. Ну, я, конечно, подняла тревогу, и Славик отбуксировал её к берегу, таким образом ещё больше закрепив горячую Томочкину любовь (но он-то об этом не уверена даже, что догадывался!). Но главной героиней, которая «спасла жизнь», в Томочкиных глазах стала я. Не буду возражать, потому что, если бы не моё неусыпное внимание к «некоординированному ребёнку», – всё действительно могло бы закончиться плачевно…
Томочкой Тамару стали сразу звать на курсе. «Девочкой Томочкой» называл её Аркаша Бурдецкий, которому, кстати, Томочка очень нравилась. Он мне даже признался однажды, что «влюбился». Эх, почему не Слава?! Вот несовпадение! «Мы выбираем – нас выбирают… Как это часто не совпадает…» – пела героиня Светланы Крючковой в «Большой перемене». Ну, а я Тамарочку стала называть после сочинского отдыха Марусей. Почему? Потому что, когда мы собирались компанией, Томочка всегда самозабвенно распевала печальную песню:
Маруся в институтеСки-ли-фо-сов-ско-го…Когда я пишу ей сообщения на мобильный, я никогда не называю её Тамарой или Томочкой – только Марусенька…
Как-то шли мы с Марусенькой по Арбату – тогда был только один Арбат, тот самый, окуджавовский:
