Чего греха таить, приходила ему иной раз такая мысль… но тогда он вспоминал стенд с фотографиями неопознанных трупов, на котором он два года назад увидел фотографию Анны. Уж очень страшны были эти снимки, и Анатолий откладывал столь радикальное и бессмысленное решение своей судьбы на потом.
Итак, он шарахнулся от резко затормозившего автомобиля, как вдруг дверца его распахнулась и из нее резво выкатился лысый толстяк в желтом костюме и желтых ботинках – весь настолько весенний и цветущий, что Анатолию показалось, будто вокруг внезапно разнесся запах акации, которую он видел один-единственный раз в жизни – в Крыму, в Ялте, в 19-м году, когда стоял под цветущим деревом и ждал, что его сейчас расстреляют. И было так невыносимо странно умирать под этим прекрасным, благоухающим деревом, что Анатолий с каким-то даже недоумением смотрел на тех людей, которые собирались его убить.
С тех пор этот аромат его и пугал, и радовал – все же тогда он остался жив!
– Анатоль! – заорал в эту минуту толстяк. – Мой Анатоль! Неужели это ты?!
– Клаус? – ошеломленно пролепетал тот, слишком растерянный и измученный, чтобы гордо отвернуться и уйти.
Мелькнула мысль – может быть, удастся разжиться у Клауса хотя бы небольшими деньгами и поесть наконец досыта?
Между тем Клаус бросился ему на грудь, едва не сбив с ног, и затрясся в рыданиях.
– Черт проклятый! – всхлипывал он. – Я тебя ненавидел! Я тебя видеть не хотел! Я тебя ни разу не навестил в тюрьме! Я уверял себя, что ты для меня умер! Но сейчас увидел тебя – и все во мне перевернулось. Чуть сердце не выскочило. Вот послушай!
Он схватил Анатолия за руку и прижал ее к своей груди.
– Я счастлив видеть тебя, гад ты этакий! – причитал он, лучась улыбкой и в то же время чуть ли не рыдая. – Ты изменился… ты очень изменился! Похудел, повзрослел, но стал даже интереснее, чем раньше. И способен волновать меня по-прежнему… – сообщил он лукаво и как-то странно дернул руку Анатолия вниз, словно намеревался заставить его проверить степень своего волнения так же, как только что заставил проверить степень своего сердцебиения.
Анатолий отпрянул.
– Ты злишься? – изумился Клаус. – А ведь это я должен злиться. Ты искалечил моего мальчика. Ты… но я прощаю тебе это. Ты ревновал, это понятно! И я его все равно скоро выгнал.
– Клаус! – раздался вдруг сердитый голос из автомобиля, а потом резкий клаксон. – Мы опаздываем!
– Иду! – крикнул Клаус, досадливо обернувшись. – Ах, дьявольщина! У меня встреча… неотложная, очень важная встреча! Но я не хочу тебя терять. Мы должны снова увидеться и поговорить. У меня есть для тебя работа, – он говорил так быстро, что брызгал слюной. – Я открываю мюзик-холл с мужской, чисто мужской труппой. И зрители будут мужчины! Понимаешь? – Он хитро подмигнул. – Мне нужны администраторы для отбора и проверки мальчиков-статистов. Я бы поставил тебя во главе этих администраторов. Можно будет хорошо заработать! Сейчас я как раз еду на встречу с человеком, который готов крупно вложиться в этот проект. Он из наших… ты понимаешь? – Клаус многозначительно подмигнул. – Он хочет, чтобы все было красиво, очень красиво… чтобы у меня работали только красавцы, а я ведь не видел человека красивее тебя, Анатолий! Давай забудем наши прошлые неурядицы. Давай помиримся и поможем друг другу.
Клаксон зазвучал снова, и Клаус, что-то сунув в руку Анатолию, бросился к автомобилю, крича:
– Жду тебя завтра в любое время! Сегодня я допоздна задержусь, вернусь только к утру, а завтра приходи… лучше после обеда, чтобы я мог выспаться. Я сменил квартиру, вот адрес! Приходи, любовь моя! Приходи!
Проводив взглядом черный лакированный зад автомобиля, Анатолий посмотрел, что сунул ему в руку Клаус. Это была визитная карточка – всего лишь визитная карточка!
Денег Клаус не оставил. Ни марки.
Россия – Берлин, 1918–1922 годы
Если до этого Анна читала рукопись с интересом и даже с некоторым волнением, сейчас она не выдержала и расхохоталась. Но сразу же испуганно подавила смех и прислушалась – не услышали ли хозяева? Не войдут ли?
На всякий случай она сунула тетрадку под подушку и притворилась спящей.
За дверью, впрочем, было по-прежнему тихо – ее не осмеливались беспокоить.
Конечно, спящей притворяться было глупо – с чего бы это она начала хохотать во сне?! Но эти последние строки, написанные Татьяной Боткиной, были еще глупее, их в самом деле нельзя было читать без смеха.
Какая еще семейная ферма – в России-то? Это на Татьяну так подействовала жизнь во Франции. Быстро же она забыла русскую деревню – хотя, впрочем, вряд ли она ее когда-то знала. Ферма, с ума сойти!
Но это еще ладно. Самое смешное, что Чайковский вывозит Анастасию из города, спрятав ее под соломой. Кто же из города солому в деревню везет?! Такое может написать только человек, который совершенно не знает жизни крестьян. А солдат, половина которых была из этих самых крестьян, так просто не проведешь! Чайковского остановил бы первый же патруль, тем паче что исчезнувшую княжну наверняка искали, да еще как искали!
Анна вспомнила старый французский роман об аристократах, которые пытались бежать из Парижа, где восстала революционная чернь (совсем как в России!) и каждого благородного человека норовила отправить на гильотину. Кое-кому удалось скрыться, но на крестьянские возы с сеном, которые выезжали из города, восставшие сразу обращали внимание. Да разве повезут сено из города в деревню?! Стражники тыкали в сено саблями или стреляли из пистолетов до тех пор, пока оттуда не начинала струиться кровь. И потом, разворошив сено, под ним находили мертвые тела аристократов.
Определенно та же участь ждала великую княжну, если бы Чайковский и в самом деле пытался вывезти ее из Екатеринбурга под соломой.
И добрый портной, у которого спрятали раненую Анастасию, – тоже нелепость. Она лежала в его постели! У человека, чинившего одежду красноармейцев! Да ее нашли бы там в минуту!
А вот интересно… а вот интересно, у той девушки, которая пробежала мимо Анны в осеннем лесу близ деревни со страшным названием Нижняя Курья… у великой княжны, ради которой Анна была готова пожертвовать жизнью… у нее и в самом деле в одежду были зашиты сокровища? У самой Анны ничего не было. Несколько своих колечек и серег она оставила в Полуденке у хозяев – Козыревых, – перед тем как
