Никогда в жизни я не был так счастлив. Все было идеально, все шло по-моему, все двери раскрывались передо мной одна за другой, и жизнь не могла быть лучезарнее: она освещала мне путь, а когда я сворачивал в сторону или пытался скрыться от сияния, оно следовало за мной, как свет софита за актером. Я хотел Оливера, но мог легко жить и без него, и то и другое меня устраивало.
По пути я остановился у дома Марции. Она собиралась на пляж. Вместе мы спустились к камням и легли на солнце. Мне нравился ее запах, ее губы. Она сняла верх купальника и попросила намазать ей спину солнцезащитным лосьоном, зная, что мои ладони неизбежно накроют ее груди. У ее семьи была соломенная хижина на пляже, и она сказала, что нам можно пойти туда. Никто не бывал там. Я запер дверь изнутри, усадил ее на стол, снял купальник и приник ртом туда, где она пахла морем. Она откинулась назад и положила ноги мне на плечи. Как странно, думал я, как оба они оттеняли и отражали один другого, не мешая друг другу. Каких-то полчаса назад я просил Оливера трахнуть меня, а сейчас собирался заняться любовью с Марцией, и все же они не пересекались друг с другом, кроме как через Элио, являвшимся одним и тем же человеком.
После обеда Оливер сказал, что должен снова съездить в Б., чтобы передать синьоре Милане последние исправления. Он бросил быстрый взгляд в мою сторону, но, увидев, что я не реагирую, удалился один. После двух бокалов вина меня клонило в сон. Я взял со стола два больших персика и понес их к себе, поцеловав по пути мать. Съем их позже, сказал я. В затемненной спальне я положил фрукты на мраморную столешницу. Потом полностью разделся. Чистые, прохладные, накрахмаленные до хруста, высушенные на солнце простыни, по струнке расправленные на моей кровати – благослови тебя господь, Мафальда. Хотел ли я оказаться в одиночестве? Да. С одним я провел ночь и встретил рассвет. С другой был утром. Теперь я вытянулся на простынях, счастливый и оцепеневший, как распустившийся подсолнух, вбирающий в себя энергию этого сверкающего летнего полдня. Нравилось ли мне быть в одиночестве, в полудреме? Да. Хотя, нет. Да. Или нет. Да, да, да. Я был счастлив, и только это имело значение, с кем-то или один, я был счастлив.
Через полчаса или раньше меня разбудил насыщенный аромат кофе, разносившийся по дому. Даже с закрытой дверью я почувствовал его и понял, что это не родительский кофе. Их кофе был сварен и подан некоторое время назад. Это был кофе из неаполитанской кофеварки эспрессо, в которой Мафальда, ее муж и Анкизе варили послеобеденный кофе для себя. Скоро они тоже пойдут отдыхать. В воздухе уже разливалось тяжелое оцепенение, мир погружался в сон. Мне хотелось, чтобы он или Марция вошли через балконную дверь, через полузакрытые ставни, увидели меня обнаженного, раскинувшегося на кровати. Неважно, он или Марция, но я хотел, чтобы кто-то зашел и увидел меня, и сами пусть решают, что делать дальше. Я мог продолжать спать или же подвинуться, чтобы кто-то из них лег рядом, и мы бы спали вместе. Я представлял, как один из них входит в мою комнату, берет персик, с персиком в руке подходит к постели и подносит его к моему стоящему члену. Я знаю, что ты не спишь, сказал бы кто-то из них и мягко давил бы податливым, перезрелым персиком о мой член, пока я не пронзил бы его вдоль выемки, так напоминавшей мне задницу Оливера. Мысль завладела мной и не отпускала.
Я встал, взял один из персиков, чуть разломил его большими пальцами, вытащил и положил на стол косточку, и осторожно прижал покрытый пушком, пунцовый персик к паху, а затем стал давить, пока разломившийся плод не скользнул вдоль члена. Если бы только Анкизе узнал, если бы он узнал, что я делаю с фруктом, который он растил с таким рабским усердием изо дня в день, Анкизе с его большой соломенной шляпой и длинными, искривленными, намозоленными пальцами, которые вечно выдергивали сорняки из выжженной земли. Его персики были скорее абрикосами, чем персиками, только крупнее и сочнее. Я уже познал царство животных. Теперь перешел к растениям. Дальше в ход пойдут полезные ископаемые. При этой мысли я чуть не рассмеялся. Сок персика стекал по моему члену. Если бы Оливер застал меня сейчас, я бы позволил ему пососать меня, как утром. Если бы вошла Марция, я бы дал ей закончить мою работу. Персик был гладкий и упругий, и когда наконец я разорвал его пополам, его красноватое нутро напомнило мне не только анус, но и вагину, поэтому, держа по половинке в каждой руке, я начал тереть себя, думая ни о ком и обо всех, включая бедный персик, который понятия не имел, что с ним делают, кроме того, что он должен подыграть и, возможно, в конце тоже получить удовольствие от процесса, и мне почудилось, как он говорит, Трахни меня, Элио, трахни сильнее, и спустя мгновение, Сильнее, тебе говорят!, в то время как я мысленно перебирал образы из Овидия – не было ли там персонажа, который превратился в персик, а если не было, не мог ли я придумать его, скажем, на месте незадачливых юноши и девушки, которые в своей цветущей красоте отвергли завистливое божество, обратившее их в персиковое дерево, и только теперь, спустя три тысячи лет, они получили то, что так несправедливо было отнято у них, и шептали, Я умру когда ты закончишь, ты не должен заканчивать, никогда не заканчивай? Эта история настолько возбудила меня, что мгновенно я оказался на грани оргазма. Я почувствовал, что могу остановиться тогда же, или совершить еще одно движение и кончить, что в итоге и сделал, осторожно, целясь в краснеющую сердцевину разломленного персика, как будто совершал ритуал оплодотворения.
Это было сумасшествием. Я откинулся назад, держа в руках плод, благодаря бога, что не испачкал простыни ни соком, ни спермой. Помятый, истерзанный персик, словно жертва изнасилования, лежал на боку
