И действительно, по пути мы заметили два туристических автобуса, направлявшихся в Н. Должно быть, время близилось к полудню.

– Мы никогда снова не заговорим об этом, – сказал я, когда мы катили вниз по длинному склону, и ветер трепал нам волосы.

– Не придумывай.

– Нет, я точно знаю. Будем непринужденно болтать. Болтать, болтать. Больше ничего. Забавнее всего, что я согласен это принять.

– Ты говоришь в рифму, – отозвался он.

Мне нравилось, как он подтрунивал надо мной.

Через два часа, во время обеда, я сполна убедился в своей неспособности принять все как есть.

Перед подачей десерта, пока Мафальда убирала тарелки, а все были увлечены разговором о Якопоне да Тоди, я почувствовал случайное касание теплой босой ступни.

Я вспомнил, что там, на уступе, у меня был шанс узнать, так ли нежна кожа его ступней, как я представлял. Теперь такая возможность появилась.

Видимо, я случайно задел его ступню своей. Он убрал ногу, достаточно быстро, но не резко, как будто нарочно выждав некоторое время, чтобы не показалось, что он отпрянул в панике. Подождав несколько секунд, я почти непроизвольно принялся отыскивать своей ступней ту, другую. Едва я сдвинул ногу, как мой палец уткнулся в его ступню; она лишь немного сместилась, как пиратский корабль, который по всем признакам должен был уплыть далеко, но в действительности укрылся в тумане на расстоянии каких-нибудь пятидесяти ярдов, готовясь атаковать при первой возможности. И прежде чем я успел что-нибудь предпринять, вдруг, без предупреждения, не оставляя мне времени завладеть его ступней или снова отвести свою на безопасное расстояние, мягко, бережно, неожиданно он накрыл своей ступней мою и начал ласкать ее, поглаживать, не останавливаясь ни на мгновение, прижимая мою ступню гладкой округлой пяткой, то усиливая, то ослабляя давление, заменяя его новым поглаживанием пальцев, одновременно давая понять, что это лишь игра, забава, его способ отвлечься от беседы сидящих напротив гостей, хотя происходящее не имеет к ним никакого отношения, это только между нами, касается только нас, однако, я не должен искать в этом какой-либо скрытый смысл.

От его тайной и настойчивой ласки у меня по спине побежали мурашки. Я почувствовал внезапное головокружение. Нет, я не думал плакать, это не было ни панической атакой, ни «помутнением», я не собирался кончать в шорты, хотя мне было очень, очень приятно, особенно когда свод его стопы находился поверх моей. Взглянув в свою тарелку, я увидел, что шоколадный торт покрыт каплями малинового сока, и кто-то словно продолжал добавлять красную жидкость, казалось, капающую прямо с потолка над моей головой, пока вдруг я не понял, что она бежит у меня из носа. Я ахнул, быстро скомкал салфетку и поднес ее к носу, откинув голову назад. «Мафальда, ghiaccio, per favore, presto, лед, пожалуйста, побыстрей», – произнес я как можно спокойней, показывая, что контролирую ситуацию. «Поднимался на холм утром. Ничего страшного», – сказал я, извиняясь перед гостями.

Последовал шорох быстрых шагов, кто-то входил и выходил из столовой. Я сидел с закрытыми глазами. Возьми себя в руки, говорил я себе, возьми себя в руки. Не дай своему телу выдать тебя.

– Это из-за меня? – спросил он, заглянув ко мне в комнату после обеда.

Я не ответил.

– Я – тюфяк, да?

Он улыбнулся и ничего не сказал.

– Присядь на секунду.

Он сел на дальний от меня уголок кровати. Словно навещал в больнице друга, пострадавшего в результате несчастного случая на охоте.

– С тобой все в порядке?

– Думаю, да. Я справлюсь.

Так часто говорили персонажи многочисленных романов. Это снимало ответственность с удравшего любовника. Позволяло сохранить лицо. Возвращало чувство собственного достоинства и смелость тому, кто остался без защиты.

– Тебе надо поспать.

Тон заботливой сиделки.

Уже направляясь к двери, он сказал:

– Я буду поблизости. – Так обычно говорят «Я оставлю свет включенным». – Будь паинькой.

Пока я пытался заснуть, все произошедшее на пьяцетте, отодвинутое на задний план памятником воинам Пьявы, нашей поездкой на холм, гнетущими меня страхом, стыдом и кто знает чем еще, проступало теперь словно сквозь толщу многих лет, как если бы я приехал на пьяцетту маленьким мальчиком накануне Первой Мировой войны, а вернулся изувеченным девяностолетним солдатом, прикованным к этой чужой комнате, потому что мою отдали молодому мужчине, который был светом моих очей.

Свет очей моих, говорил я, свет очей моих, свет мира, вот кто ты, свет моей жизни. Я не знал, что означает «свет очей моих», и спрашивал себя, где мог набраться подобной чепухи, но эта капля переполнила чашу, и слезы навернулись мне на глаза, слезы, которые я хотел выплакать в его подушку, окропить ими его купальные плавки; я хотел, чтобы он коснулся этих слез языком и прогнал мою тоску.

Я не мог уяснить, зачем он накрыл своей ступней мою. Был ли это флирт, или проявление товарищества и дружбы, вроде приятельского массажа или дурашливого заигрывания возлюбленных, которые больше не спят вместе, но решили остаться друзьями и иногда ходить в кино? Означало ли это, Я не забыл, это навсегда останется между нами, даже если ничего из того не выйдет?

Я хотел сбежать из дома. Хотел, чтобы уже наступила осень, и я оказался как можно дальше отсюда. Хотел убраться из города с его дурацким дансингом и дурацкими компаниями молодых людей, с которыми никто в здравом уме не захотел бы дружить. Сбежать от родителей, кузенов, вечных моих соперников, и этих ужасных летних гостей с их мудреными научными проектами, постоянно занимавших все ванные комнаты в моей части дома.

Что произойдет в следующий раз, когда я увижу его? У меня снова пойдет кровь, я заплáчу, кончу в шорты? А что если я увижу его прогуливающимся с кем-то, как часто бывало вечерами возле дансинга? Что если вместо женщины это будет мужчина?

Мне нужно научиться избегать его, обрубить все нити, одну за другой, подобно тому как нейрохирурги расщепляют нейроны, отделить одно мучительное желание от другого, перестать сидеть в саду, перестать шпионить,