Я не сразу осознал, что позирую.

Я хотел, чтобы он, вернувшись, застал меня в таком расслабленном состоянии. Он и не догадывался, что я задумал на ночь.

– Оливер где-то здесь? – спросил я, обернувшись к матери.

– Разве он не ушел?

Я ничего не сказал. «Буду поблизости», вот значит как.

Спустя некоторое время Мафальда пришла забрать пустой стакан. Vuoi un altro di questi, может, я хочу еще этих? – спросила она, как будто ее нисколько не интересовало чужеземное, неитальянское название, если оно вообще было, этого странного месива.

– Нет, я, наверно, схожу прогуляться.

– Но куда ты пойдешь сейчас? – спросила она, подразумевая скорый ужин. – Особенно учитывая, что случилось за обедом. Mi preoccupo, я беспокоюсь.

– Я в порядке.

– Мне кажется, все же не стоит.

– Не беспокойся.

– Синьора, – крикнула она, пытаясь заручиться поддержкой моей матери.

Та согласилась, что это плохая идея.

– Тогда пойду искупаюсь.

Что угодно, только бы не считать часы до сегодняшней ночи.

Спускаясь по лестнице на пляж, я заметил группу друзей. Они играли в пляжный волейбол. Хотелось ли мне играть? Нет, сама мысль вызывала тошноту. Проигнорировав их, я медленно побрел к большому камню, немного поглазел на него, затем на море, по колышущейся глади которого, как на картине Моне, бежали солнечные блики, устремляясь, казалось, прямо ко мне. Я забрел в теплую воду. Я не был несчастен и не отказался бы от компании. Но одиночество меня не тревожило.

Вимини, которую, должно быть, привел сюда кто-то из остальных, сказала, что слышала о моем нездоровье.

– Мы двое больных… – начала она.

– Ты знаешь, где Оливер? – спросил я.

– Не знаю. Я думала, он отправился рыбачить с Анкизе.

– С Анкизе? Он спятил! Он чуть не погиб в прошлый раз.

Ответа не последовало. Она отвела глаза от заходящего солнца.

– Он тебе нравится, ведь так?

– Да, – сказал я.

– Ты ему тоже нравишься. Больше, чем он тебе, я думаю.

Она так считает?

Нет, Оливер так считает.

Когда он сказал ей?

Некоторое время назад.

Это совпадало с тем периодом, когда мы почти перестали разговаривать друг с другом. Даже мать отвела меня в сторонку в один из дней и посоветовала быть повежливее с нашим каубоем, потому что входить в комнату и не здороваться, хотя бы ради приличия, не очень любезно с моей стороны.

– Думаю, он прав, – сказала Вимини.

Я пожал плечами. Никогда раньше мне не доводилось испытывать столь противоречивые чувства. Это была агония, во мне вскипало нечто похожее на ярость. Я пытался привести мысли в порядок, думая о закате – так люди, которым предстоит тест на полиграфе, стараются вообразить тихую, спокойную обстановку, чтобы скрыть волнение. Но я заставлял себя думать о другом еще и потому, что не хотел затрагивать или растрачивать попусту мысли о сегодняшней ночи. Возможно, он ответит отказом, возможно даже, решит съехать из нашего дома и будет вынужден объяснить причину. Думать о дальнейшем я себе не позволял.

Ужасная мысль овладела мной. Что если прямо сейчас в компании каких-нибудь городских приятелей, с которыми он завел дружбу, или среди тех, кто настойчиво зазывал его на ужин, он проговорится или хотя бы намекнет на то, что случилось во время нашей поездки в город? Смог бы я на его месте сохранить это в секрете? Нет.

И тем не менее он показал мне, что желаемое может быть даровано и получено так естественно, что можно обойтись без самоистязания и стыда, что на деле это не сложнее, чем, скажем, купить пачку сигарет, скрутить косячок или подойти поздним вечером к одной из девочек в стороне от пьяцетты и, договорившись о цене, подняться наверх на несколько минут.

Когда я вернулся с пляжа, его все еще не было. Я спросил. Нет, он не возвращался. Его велосипед стоял на том же месте, где он оставил его днем. Анкизе вернулся несколько часов назад. Я поднялся к себе и попытался пробраться к нему в комнату через стеклянную балконную дверь. Она была заперта. Мне удалось разглядеть только шорты, в которых он сидел за обедом.

Я стал вспоминать. Он был в купальных плавках, когда пришел ко мне в комнату после обеда и пообещал находиться поблизости. Я выглянул с балкона в надежде увидеть лодку, на случай если он снова решил ее взять. Она стояла у нашей пристани.

Когда я спустился, отец пил коктейль с каким-то репортером из Франции. «Почему бы тебе не сыграть что-нибудь?» – спросил он. «Non mi va», – ответил я, – «мне не хочется». «E perché non ti va?»[13] – он как будто уловил что-то в моем тоне. «Perché non mi va!»[14] – отрезал я.

Преодолев важный барьер сегодня утром, теперь, казалось, я мог открыто выражать то, что думаю.

Возможно, мне тоже стоит выпить немного, сказал отец.

Мафальда объявила, что ужин готов.

– Не слишком ли рано для ужина? – спросил я.

– Уже девятый час.

Мать пошла провожать одну из своих подруг, которая приехала на машине и уже должна была уезжать.

По счастью, француз, сидевший на краешке кресла так, будто уже был готов встать и идти в столовую, не двинулся с места и остался сидеть. Держа в руках пустой стакан, он отвечал отцу на вопрос о предстоящем оперном сезоне, тем самым вынуждая его сидеть тоже и дожидаться завершения разговора.

Ужин был отложен на десять минут. Если он задерживался, значит не собирался ужинать с нами. Это значило, что он ужинает в другом месте. Я хотел, чтобы сегодня он ужинал не где-нибудь, а с нами.

«Noi ci mettiamo a tavola, мы садимся