– Потому что я хочу, чтобы ты знал, – выпалил я. – Потому что никому больше не могу сказать это, кроме тебя.

Наконец. Я признался.

Понял ли он?

Я уже был готов прекратить этот разговор, увести его в другую сторону, сказать что-нибудь о море, или о погоде на завтра, или о том, как было бы здорово дойти под парусом до Э., как всегда обещал отец в это время.

Но, надо отдать ему должное, он не позволил мне увильнуть.

– Ты понимаешь, о чем говоришь?

Обратив взгляд на море, я произнес бесцветным и усталым тоном, служившим мне последним отвлекающим маневром, последней уловкой, последней попыткой к бегству:

– Да, я знаю, о чем говорю, и ты все правильно понял. Я просто не мастер говорить. Но ты волен никогда больше не разговаривать со мной.

– Погоди. Ты говоришь то, что я думаю?

– Да-а-а.

Теперь, раскрыв тайну, я мог напустить на себя непринужденный, слегка утомленный вид, с каким преступник, сдавшийся полиции, признается в очередной раз очередному полицейскому, как он грабил магазин.

– Жди меня здесь. Мне нужно забрать кое-какие бумаги. Никуда не уходи.

Я взглянул на него, не пряча улыбку.

– Ты прекрасно знаешь, что я никуда не денусь.

Вот, еще одно признание, подумал я.

В ожидании я покатил оба наших велосипеда к памятнику молодым солдатам, жителям города, погибшим в битве при Пьяве во время Первой Мировой войны. В каждом городке Италии есть подобный памятник. Два маленьких автобуса только что остановились поблизости и высаживали пассажиров – пожилых женщин, приехавших за покупками из близлежащих деревень. На небольшой площади пожилые люди, в основном мужчины в однообразных, старомодных, серо-коричневых костюмах, сидели на низеньких шатких креслах с плетенными спинками или на скамейках. Мне стало интересно, многие ли здесь еще помнят тех молодых ребят, которых они потеряли при Пьяве. Тем, кто их знал, сейчас, должно быть, не меньше восьмидесяти. И не меньше ста тем, кто был тогда старше их. К этому возрасту наверняка привыкаешь к потерям и скорби – или они преследуют тебя до самой кончины? В сто лет забываются братья, забываются сыновья, забываются любимые, никто ничего не помнит, даже самых угнетенных покидают воспоминания. Матери и отцы давно мертвы. Хоть кто-нибудь помнит?

Я вдруг подумал, узнают ли когда-нибудь мои потомки о сказанном сегодня на этой самой площади? Вообще кто-нибудь? Или это растает как дым, чего отчасти мне хотелось, должен признаться. Узнают ли они, что их судьба балансировала на краю пропасти в этот день на этой площади? Мысль немного развлекла меня, помогла отрешиться от того, что предвещал день.

Через тридцать-сорок лет я вернусь сюда и вспомню разговор, который не забуду никогда, при всем желании. Я приду сюда со своей женой, детьми, покажу им окрестности, бухту, местные caffès, дансинг, отель «Гранд». А затем встану на этом самом месте и попрошу памятник, и кресла с плетеными спинками, и шаткие деревянные столики напомнить мне о человеке по имени Оливер.

Первое, что он выпалил, вернувшись:

– Эта дуреха Милани перепутала страницы и теперь должна перепечатывать все заново. Так что работа на сегодня отменяется, весь день насмарку.

Теперь он искал предлог, чтобы уклониться от темы. Если он так хотел, что ж, я мог подыграть ему. Можно было поговорить о море, о Пьяве, о фрагментах из Гераклита, например «Природа любит скрываться» или «Я искал самого себя». Если не об этом, то о поездке в Э., которую мы обсуждали уже несколько дней. Или об ансамбле камерной музыки, чей приезд намечался со дня на день.

По дороге мы миновали магазин, где моя мать всегда заказывала цветы. Ребенком я любил разглядывать большую главную витрину, покрытую завесой водяных капель, которые, медленно стекая вниз, придавали магазину завораживающий, загадочный вид, создавая эффект размытого кадра, который часто используют в кино во время флэшбеков.

– Не надо было говорить, – наконец произнес я.

Звук моего голоса словно разрушил какие-то чары.

– Я притворюсь, что ничего не слышал.

Весьма неожиданный оборот для человека, готового легко принимать все на свете. У нас дома никто так не выражался.

– Это значит, мы будем говорить на общие темы, но не более?

Он обдумал это.

– Слушай, мы не можем говорить о таких вещах. Правда, не можем.

Он надел рюкзак, и мы покатили вниз по склону.

Пятнадцать минут назад я пребывал в агонии, все нервные окончания, все эмоции были истерзаны, сплющены, раздавлены, как в ступке Мафальды, смолоты в порошок, так что нельзя было отличить страх от злости, от проблеска желания. Но тогда еще существовала надежда. Теперь же, когда карты были раскрыты, осторожность и стыд исчезли, но вместе с ними исчезло всякое подобие надежды, с которой я жил все эти недели.

Только окрестный пейзаж и погода помогали мне не упасть духом. И еще совместная поездка по пустой деревенской дороге, всецело принадлежавшей нам в это время дня, когда солнце уже начинало припекать на открытых участках пути. Я сказал, чтобы он ехал за мной, я покажу ему место, которое большинство туристов и посторонних никогда не видели.

– Если у тебя есть время, – добавил я, не желая навязываться на этот раз.

– У меня есть время, – произнес он с легким нажимом, как будто находил забавной мою излишнюю тактичность. Или же это было небольшой уступкой с его стороны, попыткой реабилитироваться за нежелание обсуждать главное.

Мы свернули с дороги и направились к краю утеса.

– Сюда, – начал я, чтобы пробудить его интерес, – приходил писáть Моне.

Крошечные, чахлые пальмы и искривленные оливковые деревья образовывали небольшую рощицу. За деревьями, на склоне, ведущем к самому краю утеса, имелась площадка, частично укрытая в тени приморских сосен. Я прислонил велосипед к дереву, он тоже, и мы поднялись на уступ.