С нашей прошлой поездки в Б. он никогда больше не звал меня с собой.

Я отложил авторучку, закрыл нотную тетрадь, поставил поверх нее недопитый стакан лимонада и был готов ехать.

Путь к площадке для велосипедов лежал мимо гаража.

Манфреди, муж Мафальды, как обычно спорил с Анкизе, на этот раз выговаривая ему за чрезмерный полив помидоров, что было недопустимо, так как вызывало их ускоренный рост.

– Они будут водянистыми, – поучал он.

– Слушай, я занимаюсь помидорами, ты водишь машину, и все счастливы.

– Ты не понимаешь. В мое время место посадки помидоров периодически меняли с одного на другое, – не успокаивался он, – а рядом сажали базилик. Но вам, бывшим воякам, конечно же, лучше знать.

– Ты прав, – спокойно отвечал Анкизе.

– Конечно, я прав. Неудивительно, что тебя комиссовали из армии.

– Ты прав. Меня комиссовали из армии.

Они поздоровались с нами. Садовник подкатил Оливеру его велосипед.

– Я починил рулевой механизм вчера вечером, пришлось повозиться. И еще подкачал колеса.

Этого Манфреди уже не смог стерпеть.

– С этой минуты я чиню велосипеды, ты растишь помидоры, – заявил оскорбленный водитель.

Анкизе иронически усмехнулся. Оливер улыбнулся в ответ.

Как только мы достигли кипарисовой аллеи, которая вела к главной дороге в город, я спросил Оливера:

– Он тебя не пугает?

– Кто?

– Анкизе.

– Нет, с чего бы? На днях, возвращаясь домой, я упал и здорово поранился. Анкизе настоял на том, чтобы приложить какое-то снадобье. Кроме того, он починил мой велосипед.

Держа руль одной рукой, он приподнял рубашку и показал большую ссадину и синяк на левом бедре.

– И все же меня он пугает, – сказал я, повторяя тетины слова.

– Просто заблудшая душа и все.

Мне хотелось трогать, лелеять, боготворить эту ссадину.

Пока мы ехали, я заметил, что Оливер не торопится. Он не мчался, как обычно, не прибавлял скорость, не устремлялся в подъем в свойственной ему атлетической манере. Казалось, он не спешил возвращаться ни к работе, ни к друзьям на пляже, ни, если уж на то пошло, избавиться от меня. Похоже, у него не имелось никаких планов. Это было мое мгновение в раю, и я знал, несмотря на свою наивность, что оно не продлится долго, и следует насладиться им, пока оно мне дано, вместо того, чтобы портить все своим глупым намерением упрочить нашу дружбу или перевести ее в другую плоскость. Это не дружба, думал я, это ничто, просто минутная передышка. Zwischen Immer und Nie. Zwischen Immer und Nie. Между всегда и никогда. Целан.

Когда мы въехали на пьяцетту, откуда открывался вид на море, Оливер остановился купить сигареты. Он теперь курил «Голуаз». Я никогда раньше не пробовал «Голуаз» и попросил у него одну. Он вынул cerino[10] из коробка, сложил ладони лодочкой возле самого моего лица и прикурил мне сигарету.

– Неплохо, да?

– Очень даже.

Они будут напоминать мне о нем, об этом дне, думал я, понимая, что не пройдет и месяца, как он уедет, исчезнет без следа.

Кажется, в первый раз я позволил себе считать дни, оставшиеся до его отъезда.

– Только взгляни на это, – сказал он, пока мы под утренним солнцем неспешно катили велосипеды к краю пьяцетты, разглядывая пологие холмы внизу.

Отсюда сверху открывался изумительный вид на море, редкие полоски пены прочерчивали воду подобно гигантским дельфинам, разрезающим волны. Крошечный автобус взбирался на холм, трое мотоциклистов в форме тащились за ним, явно недовольные шлейфом выхлопных газов.

– Знаешь, кто по легенде утонул здесь неподалеку? – спросил он.

– Шелли.

– А знаешь, что его жена Мэри и его друзья сделали, найдя тело?

– Cor cordium,[11] в тайниках сердца – ответил я, имея в виду момент во время кремации на берегу, когда один из друзей выхватил из пламени сердце Шелли, прежде чем огонь полностью поглотил его раздувшееся тело. С чего он вдруг расспрашивает меня?

– Есть хоть что-то, чего ты не знаешь?

Я посмотрел на него. Вот он, мой момент. Я мог воспользоваться им или упустить, но в любом случае это было выше моих сил. Или же я мог утешиться комплиментом, но сожалеть обо всем остальном. Впервые в жизни я разговаривал со взрослым, не спланировав заранее, что буду говорить. Я слишком нервничал, чтобы что-то планировать.

– Я не знаю ничего, Оливер. Ничего вообще.

– Ты знаешь больше, чем кто-либо здесь.

Чего ради в ответ на мой полутрагический тон он пытался ободрить меня?

– Если бы ты только знал, как мало мне известно о том, что действительно важно.

Я отдался на волю волн, не идя ко дну, не пытаясь выплыть, просто дрейфуя на месте, ибо в этом заключалась моя правда – даже если я не мог высказать ее или хотя бы намекнуть, я все-таки мог поклясться, что она незримо присутствовала между нами, как потерянная во время плавания цепочка, о которой говорят: Я знаю, она где-то здесь. Если бы он знал, если бы только знал, что я даю ему все шансы сложить два и два и получить ответ, превосходящий бесконечность.

Но если он понимал это, тогда должен был догадаться, должен был чувствовать то же самое, пристально вглядываясь в меня своим стальным, неприветливым, остекленевшим, пронзительным, всезнающим взглядом.

Должно быть, он уловил нечто в моих словах, хотя бог знает что. Возможно, он просто старался не показывать растерянности.

– И что же действительно важно?

Он это намеренно?

– Ты знаешь что. Кому как не тебе это знать.

Молчание.

– Зачем ты говоришь мне все это?

– Потому что я решил, что тебе стоит знать.

– Потому что ты решил, что мне стоит знать? – медленно