Мы поговорили еще немного, потом разговор сошел на нет. Теперь, после того как тайное стало явным, речь зашла о пустяках.
– Значит, сюда приходил писáть Моне?
– У нас дома есть книга с чудесными репродукциями здешних мест. Я покажу тебе.
– Да, обязательно покажи.
Он играл роль покровителя. Я это ненавидел.
Лежа в одинаковой позе, опершись на локоть, мы любовались видом.
– Ты счастливчик, – сказал он.
– Ты многого не знаешь.
Я дал ему время поразмыслить над моими словами. Затем, чтобы нарушить тишину, становившуюся невыносимой, я добавил:
– Многое из этого – фикция.
– Что например? Твоя семья?
– В том числе.
– Жить здесь все лето, читать в свое удовольствие, встречаться с теми, кого твой отец впрягает в застольную барщину?
Он опять подшучивал надо мной.
Я усмехнулся. Нет, я не об этом.
Он помолчал секунду.
– Ты имеешь в виду нас?
Я не ответил.
– Посмотрим…
И прежде чем я успел сообразить, он придвинулся ко мне. Мы были так близко, как никогда, только во сне, или когда он сложил ладони лодочкой, прикуривая мою сигарету. Еще чуть-чуть, и он бы услышал стук моего сердца. Я читал о таком в романах, но прежде не верил в это. Он пристально разглядывал мое лицо, как если бы оно нравилось ему, и он хотел изучить и запомнить его, затем коснулся пальцем моей нижней губы, провел им влево, вправо, обратно, снова и снова, в то время как я лежал, наблюдая за его улыбкой, отмечая со страхом, что сейчас может случиться все, и уже не будет пути назад, что таким образом он спрашивает меня, и пока еще есть возможность сказать нет или потянуть время, обдумать все еще раз, теперь, когда ситуация достигла критической точки – только времени у меня больше не было, потому что он приник к моим губам в теплом, примирительном поцелуе человека, идущего на уступку, но не более, пока не осознал, с какой жадностью я отвечаю ему. Хотел бы я так же, как он, уметь рассчитывать силу своего поцелуя. Но страсть служит надежным прикрытием, и в тот момент на уступе Моне, пытаясь спрятаться за этим поцелуем, не менее отчаянно я хотел забыться, раствориться в нем.
– Теперь лучше? – спросил он после.
Вместо ответа я приблизил к нему лицо и снова поцеловал его, почти грубо, не потому, что меня переполняла страсть или из-за того, что его поцелую не хватало настойчивости, которой я ждал – просто я не был уверен, что наш поцелуй открыл мне что-либо относительно меня самого. Я даже не был уверен, так ли мне понравилось, как я ожидал, и поэтому должен был проверить еще раз, словно сделанная проба сама по себе нуждалась в проверке. Мои мысли приняли прозаический оборот. К чему столько отрицания? заметит почитатель Фрейда. Я попытался заглушить сомнения еще более яростным поцелуем. Мне не нужны были ни страсть, ни наслаждение. Возможно даже, не нужны доказательства. Не нужны слова, непринужденные беседы, серьезные беседы, беседы в дороге, ничего такого. Только солнце, трава, случайный морской бриз и свежий запах его тела, исходящий от груди, шеи и подмышек. Возьми меня, расплавь, выверни наизнанку, пока, как персонаж Овидия, я не сольюсь в одно с твоим желанием, вот что мне нужно. Завяжи мне глаза, возьми за руку и не проси думать ни о чем, хорошо?
Я не знал, чем все это закончится, но сдавался ему дюйм за дюймом, и он, по-видимому, понимал это, так как все еще сохранял дистанцию между нами. Хотя наши лица соприкасались, тела разделяло расстояние. Я знал, что любое действие, любое движение может нарушить гармонию момента. И все же, чувствуя, что наш поцелуй не получит продолжения, я попробовал отстраниться от его губ, но, едва решив прервать поцелуй, понял, как сильно хочу, чтобы он не заканчивался, чтобы его язык оставался в моем рту, а мой – в его, потому что все, чем мы стали – после всех этих недель борьбы, размолвок и примирений, сковывавших нас холодом всякий раз – были два влажных языка, соединившихся друг с другом. Только два языка, остальное не существовало. Наконец, я приподнял колено, чтобы повернуться к нему, и этим разрушил чары.
– Думаю, нам пора.
– Еще нет.
– Нам не следует делать этого, я себя знаю. До сих пор мы поступали правильно. Вели себя достойно. Мы не сделали ничего, за что было бы стыдно. Давай оставим все как есть. Я хочу быть достойным.
– Не будь. Мне все равно. Никто не узнает.
В порыве отчаяния, который мог объясняться только его смягчившимся тоном, я протянул руку и положил ладонь ему между ног. Он не пошевелился. Надо было просунуть руку прямо в шорты. Должно быть, он угадал мое намерение и абсолютно невозмутимо, очень мягким, но все же бесстрастным движением положил свою ладонь сверху, задержал ее там на секунду, а затем, сплетя пальцы с моими, убрал мою руку.
Повисла невыносимая пауза.
– Я обидел тебя?
– Просто не надо.
Это прозвучало как После!, впервые услышанное несколькими неделями ранее – хлестко, бесцеремонно, но в то же время как-то бесцветно, без оттенка радости или страсти, только что вспыхнувшей между нами. Он протянул мне руку и помог встать.
Вдруг он поморщился.
Я вспомнил о ссадине у него на бедре.
– Лишь бы не попала инфекция, – сказал он.
– Остановимся у аптеки на обратном пути.
Он ничего не ответил. Но сказанное произвело отрезвляющий эффект. Реальный мир вторгся в нашу жизнь – Анкизе, починенный велосипед, спор о помидорах, нотная тетрадь, наспех оставленная под стаканом лимонада, как же давно все это было.
