При виде солдат, срезанных будто спелые колосья жнецом, Урага впадает в изумленный ступор, как и его адъютант. От сверхъестественного ужаса ими словно овладело заклятье. Удар, такой внезапный и разительный, наводит на мысль о Божьей длани. Им приходит на ум coup d’eclait[97]. Но вспышки пламени с опушки леса не похожи на сполохи молнии, и сопровождающий их треск напоминает не рокот грома, а грохот выстрелов, быстро следующих друг за другом. Раздающиеся вслед за залпом реплики тоже не глас Божий – напротив, они принадлежат людям, и в них угадывается свирепая жажда мести.

Хотя погибла вся расстрельная команда, включая сержанта, на обоих офицерах нет ни царапины. Поначалу их защитила шеренга солдат, но выстрелы гремят снова, и теперь пули свистят у мексиканцев мимо ушей. Звук обостряет инстинкты и выводит улан из оцепенения. Оба поворачиваются спиной к опасности и устремляются прочь.

Поначалу бегство беспорядочно и бесцельно, потому как они еще ошеломлены, а чувства их наполовину притуплены. Им невдомек, какой враг устроил такую бойню, но интуиция подсказывает, что удар нанесен грозными теханос, потому как треск винтовок и все еще слышащиеся крики – это явно не индейские кличи и не мексиканские «viva!», но хриплое «ура!» англо-саксов.

Еще стоя в замешательстве, офицеры услышали голос, перекрывающий остальные, и узнали его. Он слишком запомнился им во время битвы среди фургонов, в тот день жестокой кровавой бойни. Оглядываясь через плечо, они видят того, кто издает эти кличи – это гигант, бывший проводником каравана. Он только что вынырнул из зарослей и саженными прыжками устремляется к ним. Человека, который рядом с великаном, негодяи вспоминают тоже. С подкашивающимися коленями и с ледяным холодом, объявшим сердце, Урага отождествляет его с противником по дуэли в Чиуауа.

Ни полковник, ни лейтенант не медлят долее ни секунды. Они не собираются тащить с собой пленниц, о них нет времени думать. Мексиканцам достаточно для счастья, если им самим удастся спастись. Для обоих было бы лучше, погибни они вместе с убитыми товарищами. Но негодяи не знают об этом и подчиняются привычному инстинкту трусости, побуждающему бежать.

Фортуна, похоже, на их стороне, ведь за конической палаткой стоят полностью оседланные животные – те самые, что предназначались для совсем другого бегства, и до поры напрочь забытые.

Какое везение, остается только сесть в седло. Так думают спешащие к ним Урага и Роблес. Так думает и Гальвес, уже ловящий стремя. Часовой покинул пост у шатра: раз влюбленному нет дела до своей милой, то с какой стати караульному переживать из-за пленницы? А в ситуации, когда каждый сам за себя, редко смотрят на чины, и полковник не важнее капрала. Подчиняясь этому уравнивающему всех правилу, Гальвес, поспевший к месту первым, выбирает лучшего из животных – бывшего скакуна Хэмерсли.

Схватив уздечку, улан сдергивает ее с ветки, запрыгивает на спину коню и дает деру. Секунду спустя оба офицера тоже запрыгивают в седла: Роблес на свою лошадь, Ураге остается кобылица. Хозяйку мустанга он бесцеремонно бросает, покрыв себя позором!

Мысль эта мучительна, и на время задерживает полковника. Дикая, шальная идея зарождается у него в мозгу, на миг завладевает сердцем. Заключается она в том, чтобы спешиться, войти в шатер и убить Аделу Миранду, пронзить саблей насквозь. К счастью для девушки, трусливое сердце вояки берет верх. У него не хватит времени совершить убийство и снова сесть на коня. Рейнджеры уже на открытом пространстве и бегут к ним, Уайлдер и Хэмерсли впереди всех. Еще минута, и они настигнут мексиканцев.

Урага не колеблется больше, а проглотив досаду и затаив месть, обрушивает на мустанга удары шпор и плети, побуждая скакать во всю прыть.

Если не считать десятка мертвецов, теплая кровь которых вытекает из оставленных пулями отверстий красными капельками, похожими на росу, рассыпаясь по траве, или проливаясь потоками на песок – так вот, если не брать в расчет эти слишком явные свидетельства смерти, то любой, вступивший в лагерь Ураги в момент бегства мексиканского полковника, мог бы счесть себя зрителем пантомимы с превращением. Но ни в одном спектакле перемена декораций не могла произойти более быстро и решительно.

Разряженных улан с их плюмажами, флажками и кистями, которым в пантомиме пристала бы роль фей и эльфов, сменяют люди из реальной жизни. Это бородатые мужчины в домотканной одежде. На одних куртки из замши, на других стеганые плащи, у всех ружья, ножи боуи и пистолеты. Из дул первых курится дымок, свидетельство недавнего выстрела, последние сжаты в руке, готовые разразиться огнем, как только появится какая-то достойная цель.

Выскочив на опушку раньше других, Хэмерсли и Уайлдер оглядываются в поисках этой цели, и оба думают об одной и той же. Они видят десять