Они выехали за стены города. В небе звенели жаворонки, а в воздухе пахло медом. Рута подумала, что могла бы убежать, сесть на коня и рвануть галопом, и палач на своих упряжных вороных никогда бы ее не догнал. Но нет, она не убежит, потому что некуда.

– Вы никогда не примиритесь со мной, – сказал Каспер как можно более равнодушным голосом и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я для вас что-то нечистое. И это странно, потому что ведь вы такая же, как я: отвергнутая обществом. И мне почему-то думалось, что вы будете чувствовать благодарность за то, что я спас вас. Почему-то я так думал.

– Я чувствую благодарность, – сказала сухо Рута. – Но только благодарность, и ничего больше.

– Наверное, я не смогу сделать вас счастливой.

– Я не несчастна. И я не готова быть счастливой.

Каспер засмеялся. Ему не хотелось выдать ни капли своих чувств.

– Да, – он глотнул ветерок, который дул ему прямо в лицо, – я с детства живу, забрызганный кровью. Моя мать была душегубкой – утопила младенца… то есть меня. Но я выжил, потому что должен был выжить. Ее приговорили к казни и тоже утопили. И утопил ее мой отец. Как выяснилось, не мой родной. А мой родной, быть может, до сих пор живет здесь, во Львове. Я очень хотел бы найти его и посмотреть ему в глаза. Или взять под руку и отвести к позорному столбу. И постоять под ним, под вытянутым мечом. Только постоять, и все. Ведь это из-за него погибла моя мать. А мог погибнуть и я. Я стал тем, кем есть. Потому что кем еще я мог стать, как не палачом?

– Вы могли бросить все и отправиться куда-нибудь.

– Мог? Возможно. Но кем бы я был? Никем. Я мог бы наняться подмастерьем, тесать, строгать, ну или к кузнецу… Но это тяжелый кусок хлеба. Я бы всю жизнь боролся со злой судьбой. А отец мой тем временем не перетруждался.

– Значит, вы любите свою работу?

– Люблю? Возможно. Я все равно не умею ничего другого, кроме как казнить и пытать. Мне кажется, я делаю полезное дело – уничтожаю разное отребье.

– Такое, как я?

– Но ведь это не я судил вас. Не я признал чародейкой.

– Я дам вам один совет. В другой раз, когда будете пытать чародеек водой, поснимайте с них юбки, кроме рубашки. Тогда увидите удивительную вещь: ни одна не удержится на воде.

Каспер посмотрел на Руту с недоверием.

– Вы не шутите?

– Конечно, нет. Когда много юбок, они надуваются и не дают утонуть. Теперь вспомните, сколько невинных женщин вы отправили на тот свет.

Каспер покачал головой. Конечно, бывало такое, и не раз.

– Я должен это проверить.

– Это как же?

– Одолжу у вас юбки и прыгну в Полтву.

Каспер думал, что девушка хотя бы сейчас рассмеется, но она усмехнулась беззвучно одними губами, а через мгновение улыбка на ее губах погасла. Призрачная надежда на то, что лед между ними растает, исчезла, и Каспер замолчал.

Они ехали проселочной дорогой, липы вдоль дороги прятали в карманах зеленых плащей медовую молитву любви, рассеивая над головами торопливое жужжание пчел. Далее дорога вела через цветущий луг. Стаи бабочек, стрекоз, кузнечиков и разных мошек срывались вверх из-под копыт, чтобы через минуту опасть в самую гущу травы и продолжать стрекотать, жужжать и свистеть. Запахло чабрецом. Из густой травы взлетали с шумом перепелки, время от времени выскакивали зайцы и снова исчезали. Густая высокая трава напоминала зеленое море с волнами, бегущими к горизонту, где толпились тучи, словно паломники.

– Остановитесь, – попросила Рута.

Каспер послушался и терпеливо смотрел, как она радостно впитывает красоту лугов и речушки, журчащей неподалеку. Это была ее любимая местность, здесь она искала зелье и корешки, здесь падала в травы и лежала, глядя в небо, а порой входила в ручей и ловила руками рыбу и раков под берегом, а конек ходил за ней следом и мотал хвостом, отгоняя слепней. Вспомнила, как, ловя в речушке пескарей, поранила ногу о выщербленную татарскую саблю, которая покоилась в иле, и кровь ее поплыла по течению продолговатыми ниточками, упрямо не растворяясь. У крови был ее характер – она не могла приспособиться.

Каспер догадывался, что это место для нее чем-то дорого, он и сам любил луга, как и лес; иногда он отправлялся на охоту и искал каких-то острых ощущений, преследуя оленя или дикого кабана. В лесу он чувствовал себя как дома, дикий первобытный мир был для него родней, чем мир людей, и благосклонней к нему. Он тоже мог любоваться травами, цветами и вслушиваться в жужжание насекомых, но это была его самая большая тайна – тайна палача, которой он не мог бы открыть никому. Поэтому он не держал в доме ни кошки, ни собаки, зная, что будет их любить, а любовь для палача – опасна. Как и чье-либо сочувствие к нему. Это было бы самым большим оскорблением – увидеть на себе чей-то сочувствующий взгляд, нет, только не это. Но