полагал, что его упреки и советы делают рыжего нэрриха истинно набожным и даже – он сам однажды признался – дают последнему надежду и на обретение души, и на признание маджестиком сего отрадного факта. Мнение Кортэ относительно способов получения нужных решений из главнейшего оплота Башни было иным. Ставить в один ряд душу и бумаги с красивыми печатями – разве это по-божески? Откуда бы маджестику вдруг научиться бесспорно обнаруживать наличие или отсутствие души? В чудеса площадного толка Кортэ не верил, в святость нынешнего первого служителя – увы, тоже. Именно потому полагал вопрос о своей бессмертной душе решенным наверняка положительно: еще весной он направил куда следует богатейшие пожертвования и дополнил их витиеватым письмом с еще более соблазнительными намеками финансового толка. Дары Башня приняла, скорого и гневного отказа на письмо не прислала – значит, вопрос о цене за душу как раз теперь рассматривается пристально и заинтересованно. И, вот гримаса бесовства, прикрытого маской святости: кто скажет наверняка, чьё золото питает нынешний заговор? Сундуки брата Кортэ, так некстати возжелавшего стать официально одушевленным, проследовали к главной Башне кривой дорогой через Тагезу…

– Верую в Бога единого… – негромко начал Иларио, хмурясь и поглядывая на своего подопечного. Брат Кортэ до сих пор сидел безразлично, не вершил в нужные моменты знаки первого и замкового камня. – Брат… – прервав молитву, укоризненно шепнул библиотекарь.

Кортэ очнулся, виновато повел плечами, поклонился и исполнил нужные жесты, а затем покинул кресло для смиренного коленопреклонения. Он даже добыл из-под рубахи оберег, поцеловал и зашептал молитву одними губами, без звука. Складка на лбу Иларио разгладилась, библиотекарь встал прямее, положил метательный нож на стол, добыл словно бы из воздуха четки и заговорил напевно, с выражением. Нэрриха своевременно кивал, вторил и думал: если у него, шумного грешника Кортэ, имеется живая и полная душа, наверняка таковая за последние годы стала сильно похожа на Иларио. Она строга в одном и беспечна в ином, добра иногда и по случаю, но тотчас и рядом жестока – тоже по обстоятельствам… Пожалуй, не худший образчик души: всего золота мира мало, чтобы перевесить убеждения и заблуждения Иларио.

Когда последние звуки молитвы сошли в шепот и иссякли, повисла тишина. Она отдавала пыльной духотой, першила в горле. Дыхание собравшихся в комнате, как кузнечные меха, раздувало пламя страхов, выгоняло на лица пот, плотно приклеивало рубахи к спинам.

Кортэ занял кресло и внимательно изучил иноверцев, по-прежнему жмущихся у стены. Трое сидели обреченно, полагая происходящее началом конца для квартала: слухи о грядущих погромах давно бродили по столице, а дыма без огня, как известно, не бывает. Ближе к окну хрипло постанывал полузадушенный рыхлый мужчина, тот самый, что прятался за зеркалом. Он, самый тучный из всех, обильно потел и часто поглядывал на стол, на бумаги, особо выделяя обгоревшие. Глава гильдии замер каменным идолом, поджав губы. Его помощник сгорбился у двери, мял платок и бесконечно, суетливо крутил ткань на пальце.

В дорогое цветное стекло окна билась муха, снова и снова падала, взлетала и опять принималась за свое, будто ей казалось слишком страшно оставаться в комнате, будто и для неё повисшая напряженность без слов копила угрозу удара, способного размазать в лепешку.

– Отвечать придется, уже пора, – сообщил Иларио, завершив перебор четок.

Глава гильдии допустил на лицо складочку презрения. Не поворачиваясь и не меняя позу, заговорил, глядя прямо перед собой.

– Отвечать? Разве слова изменят нашу участь? Вы пришли, нарушив все мыслимые приличия и устои, вы потревожили домочадцев покойного в день большого горя, вы явились, имея готовое решение, что очевидно из вашего безмерно нахального поведения. Желаете изыскать повод и объявить начало тому, что давно приготовляется? Что ж, наш народ гоним, но даже вы должны сознавать: мы стойко переносим невзгоды и за веру свою…

– Не проповедуй, оно не в пользу делу, – Кортэ подался вперед. – Шести молитв, зачтенных братом Иларио, мне хватит на весь день, следовательно, с вопросами веры и ереси на сегодня покончено. Речь пойдет о мирском, но не менее важном: всякий обязан быть верным подданным короны Эндэры, раз живёт здесь. Нам известно доподлинно намерение покойного прибрать к рукам чернокнижную власть. Вдобавок к измене короне он желал сжить со свету меня, лично меня. Теперь понял наше поведение?

– Подобное невозможно, мы мирные люди и с полным уважением соблюдаем законы страны, принявшей нас, – глава гильдии от удивления глянул на нэрриха прямо, без прежнего показного презрения, прячущего смятение и страх. С нажимом добавил: – Под рукою её величества, хочу отметить, община процветает, благодарность наша велика, равно как и верность Эндэре. Мы бескорыстно способствовали постройке кораблей, общим решением квартала возвратив во дворец полученные по займу ценности.

– Ну да, обменяли золотишко взвешенное и понятное на неопределенных размеров долю дохода и земель, если таковые станут итогом плаванья дона Вико де Льера, – хмыкнул Кортэ. – Я бы назвал дельце корыстным вариантом бескорыстия. Не сопи, мирный кебша, я сам таков, от постной праведности аж икаю: не верю в подобные чудеса земные. Однако же дело мое изложено, жду ответа, а не отговорки.

«Кебшу» – принятое в Эндэре наименование своей народности – глава гильдии воспринял спокойно. Не счел попыткой разделить жителей квартала на праведных последователей Башни и гнуснейших еретиков, не воспринял, как обвинение в чужеродности. Просто кивнул, смущенно пожал плечами и выжидательно поглядел на сидящих рядом. Отдохнувшая муха снова застучала в стекло. И очередной раз сгустилось молчание, но теперь оно стало тягостнее прежнего: вопреки всем ожиданиям те, кто грубо вломился в дом, имели право задать вопросы и обосновали его, однако ответа так и не получили. Добиться чего-то без применения силы сделалось, кажется, невозможно… Кортэ взглянул на библиотекаря, признавая в очередной раз свое неумение лезть в дела людей без скандала на всю столицу.

– Его семья не происходит от старой крови, он едва ли допущен к тайным делам, – сообщил Иларио как-то окончательно безмятежно. Уверенным