От былого величия древнего храма сохранилось лишь несколько обломов колонн да отшлифованный камень в круге меж ними, а еще невнятные следы каких-то знаков. Никто из людей не ведал, что за боги или демоны были основой забытой веры, как им молились. Оллэ, пожалуй, кое-что помнил, но поделиться не захотел, а спрашивать служитель не решился. Он умом понимал, что затаенный интерес к давней, бессильной и сгинувшей ереси есть оскорбление веры и Башни. Но любопытство не унималось, и Энрике приходилось молиться втрое усерднее, хоть так искупая позорный интерес. Служитель издали приглядывал за задумчивым нэрриха, примечал, какой Оллэ понурый, как он прячет боль под маской спокойствия.

Оллэ жил в мире вопреки законам бытия: за их нарушение расплатился Ноттэ. Оллэ громко объявил, что таков долг ученика, сам он иного и не ждал… Вслух Оллэ мог наговорить и больше глупостей. Слова быстро рождаются и так же быстро умирают. Даже в горах, став игрушкой эха, они сразу выцветают и теряют внятность. Мысли куда опаснее. Тлеют, постепенно выжигают душу изнутри и нет от них ни спасения, ни отдыха. Энрике видел: старший из нэрриха горит, ему больно – и значит, он превратит в громкие пустые слова еще немало глупостей, пробуя ими, как водою, залить глубинный пожар души.

Ноттэ уважал старый храм и взывал к силе Отца ветров. Ноттэ, слишком наивный для своего немалого возраста, упрямо верил и в людей, и в чудеса… Он расплатился и ушел, но не изменил себе и своей наивности, такой осознанной и деятельной – пусть непонятной людям и даже учителю. Но заслуживающей уважения, ведь то была наивность взрослого, сильного… и недопустимо доброго существа… Оллэ вернулся из небытия, сам стал сбывшимся чудом и тоже не изменил своей усталой и грустной привычке сомневаться и не принимать на веру.

Оллэ – не верующий, по мнению Энрике, ни в каких богов – составил план выкладки камней. При этом древний нэрриха кривил губы и щурился, ругал себя за потакание чужим глупостям… и усердно выверял основание храма по сторонам света, звездам и сезонам. Оллэ разметил места и уложил первые камни, а еще рассказал, как следует работать, чтобы управиться с непосильным без помощников. Энрике принял науку с благодарностью.

Оллэ покинул остров, все так же сутулясь и сомневаясь, все так же укоризненно поглядывая по сторонам. Мир без богов не нравился сыну шторма. Мир выглядел беззащитным, ничто не мешало наживе вытаптывать ростки доброты, ничто не наказывало за подлость в этой жизни или в какой-то загадочной иной. Не было ни награды, ни воздаяния, ни кары. Весь опыт бесконечного по людским меркам бытия древнейшего из детей ветра утверждал: мир несправедлив, несовершенен и такой он – каприз случая, но никак не работа высших сил. Оллэ завершил укладку третьего камня, наметил путь для доставки четвертого и постарался сгинуть незаметно, пользуясь непроглядностью тумана, нанизанного на иглы мельчайшего дождя и уплотненного осенним ненастьем до густоты войлока…

– Спасибо за помощь, – догнать и окликнуть упрямца, уходящего в путь без благословения, Энрике смог лишь на берегу, вымокнув до нитки и стуча зубами от холода. – Возвращайся в любой день. Ты ведь знаешь, мы рады тебе. Лупе вот, собрала в дорогу. Держи.

– Твоя жена умна, слушал бы её и подался отсюда подалее, – поморщился Оллэ, повторно отжав ткань штанов и рубахи, насквозь мокрую после переправы по узкой подводной тропе, соединяющей остров и берег. – Явись ты к выскочке Кортэ, он немедленно купит тебе теплое местечко в столичном храме. Чего-чего, а золота у наглеца в избытке. Золота, упрямства и дури…

– Ты ему тоже дорог, – улыбнулся Энрике. Подождал, надеясь на отклик. Вздохнул и сам продолжил. – Он был у нас незадолго до тебя. Звал в столицу, он уже тогда твердо вознамерился испытать собою терпение братьев из ордена Постигающих свет. Тебя называл бараном, дубиной и навозным жуком, прочее повторить не решусь. Согласись, так не говорят о посторонних.

– Бараном и жуком? – Оллэ усмехнулся. – Меня звали медведем, оборотнем, берсеркером, безумным Одо, вырывателем душ, князем и однажды даже императором… Но бараном – никогда. Ты неплохой служитель, Энрике, ты дал мне странное и горькое, но утешение. Спасибо… – Оллэ подтянул мешок с припасами, заглянул в него и снова усмехнулся. – Еще ты дал мне сыр и творог. Лупе – прелесть, ругается изобретательно, а злости не копит. Я точно не оставлю вас голодными, приняв этот мешок?

– Замерзнем – пойдем в столицу, там готово теплое местечко, – обнадежил Энрике. – Ты можешь не верить ни во что, но я всё же благословляю тебя, и значит, путь станет легче. Любая ноша посильна, если она разделена с кем-то.

– Спасибо, – ещё раз повторил Оллэ, и впрямь похожий на медведя. Встряхнулся, разбрызгивая дождевые капли. Последний раз глянул на остров, едва ли видимый в черном войлоке ночи даже взору нэрриха. – Пойду… Я отвык от долгов и, ты прав, они тяжелы, давят. Дважды прав: я могу чуть расправить плечи, зная, что меня проводили и даже благословили.

– Да ляжет под ноги тебе надежный камень верной тропы, – прошептал Энрике, свершая знак первого камня.

Оллэ вскинул мешок на спину и шагнул в ночь, нырнул в неё, холодную и темную. Служитель долго шептал вслед путевую молитву. Затем повернулся к озеру – и кряхтя, охая, поминая чертей и совестя себя за несдержанность в речах, полез в осеннюю воду, способную и святого довести до сквернословия. А дождь всё сеялся, пропитывал воздух холодом и делал его густым, простудным. Энрике вернулся на остров, в добротный, пусть и крошечный домик, купленный Кортэ еще летом. Тогда рыжий упрямец ругался и сорил деньгами, яростно доводил работников и лез в помощники, звонко отвешивал тумаки и затрещины… Так что постройку безропотно продали, в ничтожные четыре дня разобрали, перевезли на остров и снова собрали.

– Заставь дурака богу молиться, он и сдохнет на месте, тощим задом целясь в небо, – важно отметил Кортэ, выпроводив работников и вручив гордой Лупе самодельный игрушечный ключ от дареного дома. – На. Владей. Вернусь, объяснишь, на кой пёс красавице сгодился в мужья нищий святоша?

Цыганка приняла деревянный ключ, звонко чмокнула Кортэ в обе щеки, расхохоталась – и не стала отвечать на глупые вопросы. Первый раз в жизни