К немалому удивлению королевы, патор отспорил свое, кивнул, сбросил плащ и вместе с Кортэ пошел обратно к стене, уже изрядно подостывшей в потоках ливня.

Снова люди стали таскать песок и трамбовать его. Оллэ советовался с южанами, прорисовывал руками контур купола. Кивал, снова что-то спрашивал.

– Иди, он все же твой брат, – разрешила королева, хотя Адела не посмела просить. – Я так понимаю, скоро закончат. Попрощаться позже станет невозможно.

Тело Абу как раз теперь доставили на носилках, застланных белой тканью. Усадили в должную позу… Адела едва успела добраться на уступ и постоять рядом, глядя в мертвое лицо брата, пока Кортэ выслушивал указания, кивал и запоминал, уточнял и снова кивал.

И снова змей вился в расплавленном песке стен, и жар вынуждал людей отступить. Только патор упрямо оставался на месте, да Оллэ стоял рядом, окутывая себя и спутника вихрем ледяного ветра. Патор широкими жестами намечал узор, змей скользил, вплавлял замысел в недра стены. Когда высший служитель Эндэры и Тагезы потерял сознание, сын шторма подхватил его и унес подальше от чудовищного жара, передал на попечение сэрвэдов.

Кортэ последний раз кивнул, подхватил тело Абу и понес в гробницу, усадил правильно и выбрался из невыносимой жары.

Начали заделывать проем двери. Королева еще немного посмотрела издали, скучая без должной свиты. Приказала подать карету и поднялась на холм, принюхиваясь к прокаленной жаре. Воздух был плотным и влажным, оттого жара казалась вдвойне невыносимой. Адела, всхлипывая, съежилась в уголке кареты, герцог сел рядом с женой, беспомощно вздыхая и гладя её по голове.

В недрах слоистой, частично прозрачной и потому выглядящей загадочно и объемно стены гробницы, королева заметила след узора, созданного трудами патора: кровлю намерений, знак, единый для двух верований, пусть и с несколько разным внутренним смыслом.

Последние работы завершились, огненный змей сгинул, чуть погодя унялся ливень. Оллэ, утомленный до крайности и заметно осунувшийся, подошел к карете и поклонился.

– Мне пора, ваше величество. Я проиграл битву, не сохранил ученика и не оказал вам помощи, когда она была особенно важна. Примите мои извинения, я стар и едва ли снова спущусь с гор в населенные долины. Там… – он поморщился и сглотнул. – Там дышится легче. Прощайте.

Отвернуться и удалиться сыну шторма помешал шлепок по спине, едва не сваливший его с ног. Кортэ выглядел много хуже, чем утром – если такое вообще возможно. Королева невольно поежилась и плотнее закуталась в шаль, ужасаясь зрелищу сплошных язв и волдырей, шрамов и кровоподтеков. Было совершенно неясно, почему упрямец еще на ногах и каким чудом он жив, сохраняет сознание, сожженное болью…

– Точно, мы отбываем на остров Отца ветров, – прохрипел Кортэ, повиснув на плече Оллэ. – Там вдоволь воды, свежего воздуха и прохлады. Туда уходит в ночь Энрике, он выжил и это для всех – хорошо! Иларио тоже с нами, он выжил и это для него – адски плохо!

– Вы, граф, стали склонны к простым речам, полагаю, таково влияние жены на вас, – Изабелла разрешила себе улыбку. – Позволите предложить вам карету?

– Как же, позволю. Буду благодарен.

– Пустое, – королева отказалась от мелочного торга. – Дон Оллэ, вы отбываете все вместе? Тогда лучше заложить две кареты.

– Я сам по себе.

Оллэ попробовал усадить сына тумана наземь и вывернуться из-под его руки, вцепившейся намертво в ткань рубахи. Не получилось, старший нэрриха страдальчески скривился, сел рядом и, не глядя на упрямца, буркнул:

– Что еще?

Кортэ прокашлялся, выхлебал кувшин воды, вовремя принесенный Аше. Вылил остатки на голову и зажмурился, позволяя жене бережно, едва касаясь, наносить целебную мазь. Сам он перехватил руку Оллэ, сжал запястье крепче прежнего, и заговорил тихо, но внятно.

– Ты не упирайся, я все решил. Пойдешь со мной. Ты впал в отчаяние, это так. Можешь лгать кому угодно, но не мне. Отчаяние лишает нэрриха всего, делая долгую жизнь проклятием. Но я, великий и несравненный сын тумана, – Кортэ горько усмехнулся, уловив в сказанном тон Абу, перенятый и невольно использованный. Помолчав и сглотнув комок горечи, Кортэ продолжил серьезно и строго: – Я предлагаю тебе стать моим учеником. Я не умею драться, как ты. Я не понимаю ни черта в травах и лечении. Я знаю об истории мира только то, что случайно подслушал с чужих слов. Пусть. Но я умею радоваться и не волоку на хребтине камень старой вины. И не позволю тебе таскать подобный. Ненавижу святош, худосочных праведников и постно кающихся бездельников. Ну что, будешь носить вместо камня мой мешок и называть меня наитуманнейшим графом де Маара?

В яркий полдень, когда лепестки цветов лоснятся шелком, раздарив ветру и солнцу все до единой жемчужины росы, над столицей прошумел юго-западный ветер. Смахнул в ладонь перламутр пыльцы, взвихрил рой бабочек и мотыльков, надул парусами шторы – и умчался азартной гончей, провожаемый птичьим свистом… На рынке ничего необычного не отметили, в гостериях не зародился даже слабый слушок, слуги во дворце немедленно поправили шторы. Вот разве патор заинтересованно приподнял бровь и долго смотрел в окно, позволяя себе отдых от разбора скучной почты – а затем поручил надежному человеку съездить в «Курчавый хмель» и глянуть, «как оно там». Потому он первым и узнал, что в указанном заведении намеки ветра поняли правильно и принялись поспешно выпроваживать гостей из дальнего зала, освобождать лучшие комнаты и закупать отборный ячмень, тот самый,