– Тварь выпустили люди, – отозвался Оллэ. – Власть над ветрами сладка и желанна, а еще более вожделенна людям долгая жизнь, которую можно вырвать у нас вместе с раха. Так они полагают… Уходи, малыш. Не мсти мне, покорно следуя людской лжи, а равно не поддавайся гневу и не мсти людям, обманувшим тебя. На этом поле сошлось слишком много обманов и полуправд, обид и расчётов, они сплелись, перепутались… И будут разрублены без жалости. Еще не поздно отойти в сторону. Ты свободен, как любой ветер.

– Но ведь – долг чести, – виновато возразил младший. – Я поклялся наказать тех, кто погубил одного из нас, самого слабого и беззащитного.

– Разве ты не накажешь виновных, юный сын полудня, просто оставив утлые лодки их жизней – моему шторму? – голос Оллэ прошелестел ласковым ветерком, щекочущим лапы винограда.

– Пожалуй, – с облегчением выдохнул лучник, уронил стрелу, с отвращением бросил лук, порвав тетиву. – Что должно приключиться, чтобы я еще раз поверил словам людей и их беде?

– Поживешь – узнаешь, – улыбнулся старейший нэрриха. Он поклонился, провожая взглядом шагающего прочь бывшего противника. Затем синее озеро взгляда Оллэ подернулось льдом, сын шторма обернулся к вооруженным и не готовым согласиться на мир. – Значит, вам нужен я. Фальшивые пологи не держатся на большом ветру, они сорваны… Отныне правда очевидна: вы желаете уничтожить меня и поделить мою силу. Разве я плохо учил вас?

– Разве мы плохо учились? – усмехнулся обладатель парных клинков. – Я сам наставник и обучен не хуже твоего, но я умнее, я даю младшим многое, но оставляю себе лучшее и тайное, чтобы они не восстали против меня и не пожелали назваться старшими.

– Ты никогда не верил в себя, – сухо предположил Оллэ. – Я обычно отдаю всё, без остатка, как отдавал тебе и иным, сочтенным готовыми принять знание. Это мой грех: долгое время я не оценивал учеников по их душам, принимал во внимание лишь опыт. Не было для меня ничего острее и глубже ощущения нити собственной жизни, режущей пальцы, готовой, как тетива лука, лопнуть в единый миг… и навсегда. Приходится признать: я создал вас такими, и я же вынужден остановить вас теперь. Выбор сделан. Вы не уходите из боя.

– Мы остаемся, – шепнули четыре ветра, петлей обвивая шею Оллэ. – Тебе пора уйти. Ты стар.

Все пространство воздуха в долине уплотнилось, чаша земного прогиба наполнилась тишиной, нехотя пропускающей стремительные, неразличимые глазу человека движения стали и живых тел, отмеченных серебром раха. Изабелла охнула, попыталась обхватить голову, закрыть глаза и зажать уши, спасаясь от жути – но не смогла… Руки плыли к лицу слишком медленно. Она видела, не желая смотреть и слышала, не превозмогая отвращения к безжалостному в своей полноте дару, полученному от Аше.

Оллэ зарычал, и звук поднял дыбом шкуру травы. Кинжально-острый шквал ударил с запада, разорвал слабую петлю, накинутую на шею старшего. Нэрриха с клинками нырнул к самой земле, пропуская порыв чужого ветра. Вот он воззвал к своему и прыгнул, перекатился, теряя клочья одежды, взрезанной непомерно быстрым движением. Сталь прогнулась, зазвенела струной – и лопнула, встретив ладонь Оллэ. Гвозди его криво ощеренных пальцев вошли в плоть. Брызнуло жидкое серебро… и быстро угасло веером бликов.

Нэрриха с копьем уже ловил сына шторма точно там, куда Оллэ привела стремительная атака. Но, вопреки замыслу, сам оказался пойман: задохнулся со смятым лицом, слепой, изуродованный. Вот вооружённая рука отпустила копьё и проскребла траву в двух каннах от тела, шевеля пальцами, бестолково разыскивая горло непосильного врага.

Оллэ зарычал второй раз, ниже и жутче прежнего. На губах сына шторма вскипела пена, остро запахло кровавым безумием.

Алебарда врубилась в плечо Оллэ, стесала клок кожи, разорвала мясо, дотянулась до сосуда с кровью, напаивая серебром сияния все лезвие – и жалобно захрустела! Сталь распалась в крошево под пальцами старшего из детей ветра. Свободной рукой Оллэ сломал, как сухой сук, шею противника…

Не тратя ни мига, сын шторма нырнул в густой, неподатливый воздух, поплыл навстречу тяжелому мечу. Оллэ пропускал, изогнувшись, лезвие по своему боку. Он позволил стали резать кожу и рвать жилы, но взамен забрал жизнь изуродованного, однорукого врага. Выдрал его раха рывком – весь клубок серебра, до крохи!

Последний противник запоздало ужаснулся, захлебнулся мокрым кляпом западного ветра, замер. Хрустнула и вросла в землю синяя молния! Луговину посекли осколки льдинок…

Нанятый Галатором нэрриха успел извернуться, он ушел от прямого удара, прыгнул, пропустил второй удар Оллэ низом, покатился по ранящей, острой стерне травы… Он тек бесхребетным вьюном, раз за разом избегая встречи с ужасными гвоздями-пальцами. Но лапа Оллэ достала жертву, сгребла за спину, поддела позвоночник и выдрала, как выдирают кости из проваренной рыбины.

Оллэ зарычал в третий раз. В стремительном движении острые, режущие кожу хлысты собственных волос хлестнули его по щеке, причинили боль и подстегнули ярость.

Сын шторма выпрямился. Вот он встряхнулся, разбросал кольцом брызги потемневшего серебра исчерпанных жизней… и пошел вперед, хрипло втягивая носом и продолжая гладить родной ветер окровавленными ладонями. Теперь западный ветер не казался кошкой, он стал диким зверем и жадно лизал кровь, готовый к прыжку.

Изабелла с отчаянием осознала: сын шторма – не просто красивое имя. Такова сокрытая до поры суть этого нэрриха, в бою буйного и не способного унять себя. Оллэ, обыкновенно невозмутимый и мирный, вдруг обернулся штормом – ужасающим, сокрушительным, не отделяющим врага от союзника