всё развивалось, как в кино. Ельцин берет телефонную трубку, звонит Леху Валенсе. Валенсы на месте не было, он требует: найдите. Через 7 минут Валенса перезвонил. Я всё это время сидел в кабинете, слушал разговор, и вдруг Ельцин объявляет: "Завтра утром к Вам приедет мой представитель и привезет документы". Я думаю – ну, пошлют фельдъегеря, наверное. И вдруг он называет мою фамилию. А я, конечно, совершенно не готов – как, завтра в Варшаву. Я, потрясенный, возвращаюсь к себе, потом соображаю, опять звоню Ельцину и говорю: "Борис Николаевич, как я поеду, у меня ведь даже загранпаспорта нет". Тот расхохотался, сказал: "Не царское это дело". И бросил трубку. Через полчаса мне привезли новый паспорт, который выписывали, видимо, тут же на бегу – с чернильными пятнами и ошибками во всех сведениях обо мне. Но ничего – полетел в Варшаву. Так же на ходу приходилось решать вопросы протокола. Ведь я представлял Россию на особом событии, для которого нет своих стандартов. Например, в аэропорту у трапа мне пришлось вступить в спор с приехавшим меня встречать сотрудником Леха Валенсы, который просил показать ему документы. Я говорил, что я приехал к польскому президенту как посланник президента России и покажу документы только ему. Тот требовал, что ему надо доложить о содержании материалов Валенсе, но я настаивал, говоря, что это не его дело и документы будут переданы только президенту. Ведь здесь шла речь о значении церемонии и государственном престиже России.

Для поляков это было огромное событие. На церемонии вручения был польский нобелевский лауреат поэт Чеслав Милош, туда приехал Збигнев Бжезинский. Мы, в общем, наверное, даже не можем представить значение этого акта для Польши.

Во всех ли случаях решение об обнародовании и передаче документов принималось на уровне президента?

В важных случаях – да. Хотя по каким-то менее значимым вопросам я мог принять решение самостоятельно. Было, пожалуй, одно принципиальное исключение, когда я самостоятельно, минуя президента, решил обнародовать очень важный документ, понимая все риски. Это было в 1992 году, когда Конституционный Суд рассматривал вопрос о запрете компартии. В это время ко мне подошел Александр Яковлев, выступавший на суде свидетелем, и сказал: "Рудольф Германович, я хочу найти пакт Молотова-Риббентропа". На тот момент, как известно, были обнародованы лишь копии акта. Я сказал: "Александр Яковлевич, Вы же бывший член Политбюро, что же Вы раньше не искали, так что давайте теперь уж мы сами". Оригинал пакта я довольно быстро нашел. Он хранился тогда в архиве Политбюро и никакой загадкой не являлся. Горбачев, во всяком случае, его точно видел. И не исключаю, что Яковлев тоже. Но как бы то ни было, я рассказал Яковлеву о находке, сообщил в МИД, и мы организовали пресс-конференцию, где сообщили об открытии. После пресс-конференции мне звонит Борис Николаевич с вопросом: "Почему не доложили?" Я ему тогда сказал: "Борис Николаевич, я не хочу, чтобы Вы всегда сообщали плохие новости, позвольте мне хотя бы раз сообщить эту новость самому".

Насколько серьезно относилось к архивному делу российское руководство тех лет, понимало ли оно важность Вашей работы?

Уверен, что понимало. Разумеется, не существует идеальных режимов. И еще надо учитывать, что действовать нам приходилось в ужасных условиях. Когда у государства не хватало денег буквально ни на что. И добывание денег было занятием, отнимавшим у меня значительную часть времени. Денег не было никогда. Я шел в Администрацию Президента к Александру Лифшицу, который был советником президента по финансам. Мы писали многочисленные письма, президент давал поручение правительству, правительство иногда выцарапывало какие-то деньги, и всё это приходилось повторять снова и снова. Отдельной историей было введение единой разрядной сетки для бюджетных работников в девяносто втором году, по которой начислялась зарплата. Тогда нас, архивистов, в этой бюджетной сетке записали вместе с работниками Министерства культуры, то есть по самому низкому разряду. Тогда, благодаря оперативному вмешательству, мне удалось добиться пересмотра этого решения. И глава архива стал получать зарплату, аналогичную руководителю академического института. А из этого рассчитывались и все остальные ставки. То есть архивисты по тем временам стали получать относительно нормальные деньги. Между прочим, после этого начался переток кадров из Академии Наук в архивы. К нам пришли довольно сильные кадры. И дай Бог здоровья!

Как позже складывались отношения с архивными службами бывших советских республик после распада Союза?

Могу отметить, что отношения всегда были хорошие со всеми моими коллегами. Это были и профессиональные и товарищеские отношения. Мне, например, мог позвонить глава архивной службы Борис Иваненко и сообщить: "Слушай, у нас тут распространяют фальшивку о том, что Жуков планировал выселить всех украинцев с освобожденных территорий в Сибирь. Я понимаю, что это чушь, но помоги мне это доказать". После этого мы начинали работу, высылали какие-то документы и так далее. В 1995 году мы, например, провели огромную выставку, посвященную пятидесятилетию Победы, в которой принимали участие и украинцы, и латыши, и эстонцы вместе с нами – каждый представлял свое, нам удавалось находить консенсус. Со странами Центральной Европы иногда возникали затруднения. Там время от времени во главе архивов появлялись политические назначенцы, которые шли на конфронтацию. Но и там всё быстро сходило на нет. Всё-таки архивисты – это, прежде всего, профессиональное сообщество. Мы понимаем политические вопросы, но умеем смотреть на них со своей стороны. Во всяком случае, так было, когда я возглавлял архивы.