Однако должен заметить, что в результате нашей работы, в которой, кстати, приняли участие все архивисты Москвы, образовался прекрасный фонд Государственного архива Российской Федерации под № 10026. Это фонд Верховного Совета РСФСР, который является уникальным по полноте и позволяет очень детально проследить социально-политические процессы, происходившие в России на рубеже восьмидесятых-девяностых годов.

Не погибли ли какие-то документы в пожаре, возникшем после штурма?

Пожар возник на верхних этажах – там, где располагался штаб обороны Белого дома и куда стреляли танки. Поэтому основное хранилище документов Верховного Совета не пострадало. Вероятно, в пожаре погибли ценные документы, связанные с функционированием этого штаба и вообще последними днями Белого дома. Но всё остальное всё-таки сохранилось.

Если говорить о подобных же кризисных и переломных событиях начала 1990-х, то проводилась ли какая-то работа российскими архивистами после начала Чеченской войны и вступления российских войск в Грозный?

К сожалению, там ситуация сложилась намного хуже. Надо сказать, что Дудаев хорошо понимал ценность архивов. Он вообще был образованным человеком, много лет служил в Тарту, где, кстати, был членом горсовета, постоянно общался с университетскими профессорами. И одним из первых его решений был перенос архивного ведомства в его резиденцию в бывшем республиканском партийном комитете. Так что все архивные службы оказались в Президентском дворце, вокруг которого во время штурма города шли ожесточенные бои. И фактически все, что там хранилось, погибло. Архивистам, которые там работали, которые, кстати, все были русскими и о Дудаеве ничего плохого не говорили, потом пришлось срочно помогать: они оказались в отчаянной ситуации, мы восстанавливали им документы, устраивали на какую-то работу в России. Так что, увы, основной массив документов оказался утрачен. Были какие-то полевые документы, которые захватили наступающие войска, но они оказались у спецслужб.

Как складывались отношения между архивистами и РПЦ, которая в это время начала усиливать влияние и, возможно, претендовала на какую-то часть своего былого наследия?

Никаких особенных конфликтов у нас не случалось. Констатирую это как данность. Конечно, у нас было поле пересечения интересов. Например, некоторые архивохранилища располагались в зданиях храмов. Но в общем у всех было настолько тяжелое положение, что и церковь не особенно стремилась забирать эти храмы себе, к тому же любая возможность строительства новых хранилищ просто отсутствовала. Так что напряжение в этом вопросе возникло позже. Что касается церковных архивов, например, архива Иосифо-Волоцкого монастыря, то интереса к их передаче церковь тогда не проявляла. В конце концов, к ним обеспечен доступ, и тот, кому это необходимо, может получить любой документ.

Задумывались ли Вы над тем, что сейчас принято называть исторической политикой?

Да, об этом, безусловно, приходилось думать. Прежде всего, мы использовали работу с документами для того, чтобы снять некоторые сложности в отношениях между государствами, которые вытекали из представлений о сложных вопросах общей истории в общественном сознании этих стран. Например, венгры долго предъявляли нам претензии, что мы не даем рассказать правду о событиях пятьдесят шестого года. Мы в ответ опубликовали многочисленные документы о пятьдесят шестом годе, но не стали скрывать того, что вождь венгерской революции Имре Надь в тридцатые годы был агентом НКВД под псевдонимом Володя, посадившим в Москве за решетку многих соратников по партии. Также мы публиковали документы о вводе войск в Чехословакию в шестьдесят восьмом году – некоторые из них мне самостоятельно удалось найти и позже. По согласованию с Ельциным мы фельдъегерской связью отправили их Гавелу. А в девяносто четвертом году мне помощник президента по международным делам Дмитрий Рюриков поручил отправиться на конференцию в Чехию по событиям шестьдесят восьмого года и сделать там доклад. Готовясь к выступлению на конференции, обнаружил документ, что накануне ввода войск наш посол в США Анатолий Добрынин пришел к Госсекретарю США Дину Раску и предупредил о принятом решении, на что получил ответ: "Это ваша зона влияния, делайте в ней, что хотите". Тогда, на конференции, это, конечно, произвело взрыв, на меня посыпались обвинения в использовании фальшивок, правда, один из бывших американских послов, который также присутствовал на конференции, встал и сказал: "Неужели вы думаете, что из-за вас мы начали бы ядерную войну?"

Директор Гуверовского института Ч. Палм передает копии документов в Росархив. Из личного архива Р. Г. Пихои

Так что всё это было в определенной степени и исторической политикой. Особенно важным шагом оказалась передача польской стороне документов о принятии решения по расстрелу польских военнопленных в сороковом году, то есть по Катыни.

Учитывая весь комплекс вопросов, возникших вокруг Катыни за минувшие десятилетия, и то, как это до сих пор влияет на российско-польские отношения, передача документов была решением особой важности. Как оно принималось?

Решение принимал лично президент Ельцин после того, как я обнаружил в документах Политбюро решение о расстреле пленных и доложил об этом Ельцину. Президент тогда спросил мое мнение о том, как это может повлиять на отношение, не ляжет ли вина на современную Россию. Я сказал ему, что из документов следует, что решение приняло Политбюро, то есть не орган государственной власти. Если бы, как до того говорил Горбачев, выяснилось, что пленных велел расстрелять Берия, то есть глава НКВД, государственного ведомства, всё было бы сложнее. А так – это преступное решение, принятое руководством компартии. Но надо сказать, что Ельцин и без этого был впечатлен увиденным. Я видел, как он прослезился, когда читал документы. А дальше