обратилась в птицу, которая взмыла под потолок, сделала круг по комнате и вырвалась в окно, а Дойл проснулся.
В паху болезненно тянуло неудовлетворенное желание, сердце бешено билось, но не только от возбуждения, но и от чего-то, сравнимого со страхом.
Окно действительно было открыто, но за ним было еще темно. Дойл подтянул повыше одеяло, которым его накрыл Джил, и заставил себя уснуть снова, невзирая ни на что -- на суде ему потребуются все силы.
Вопреки его опасениями (и, в некотором роде, надеждам), больше леди Харроу ему не снилась, и, когда Джил разбудил его через час после рассвета, он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым.
Решив, что поиском своего неудачливого убийцы -- очередного -- он займется позднее, Дойл оделся и направился в подвал -- нужно было проследить, чтобы все милорды были доставлены вовремя и были готовы отвечать на вопросы короля. А также, чтобы они не выглядели слишком уж изувеченными: хотя пытки к ним применялись щадящие, заключение и допросы отразились на их лицах. Чего нельзя было допустить среди прочих придворных -- так это сочувствия к заговорщикам.
Глава 21
Утро оказалось неожиданно солнечным и мягким -- словно на город не надвигались зимние холода и затяжные дожди. В свете солнечных лучей большой тронный зал казался не просто парадным, а торжественно-праздничным: из узких высоких окон струились потоки желтого света и окрашивали золотом гранитные плиты пола и стен. Эйрих, восседавший на троне в парадном облачении, -- в золотых доспехах, в высокой короне, -- казалось, и сам излучал сияние, доказывая тем самым, что король на земле подобен солнцу на небе: греет, освещает и разгоняет ночную тьму, даруя блага всему живому.
Менее блестящая, но не менее блистательная свита расположилась у стен. Не раздавалось ни единого отзвука разговоров, не проносилось по залу ни единого шепотка -- придворные затаив дыхание ждали того, чем обернется сегодняшний суд, и предчувствовали скорую беду.
Дойл, без которого сегодняшний суд не состоялся бы, тем не менее, казался на нем лишним. В парадном камзоле он напоминал уродливое кривое отражение брата -- и отлично осознавал это, равно как и то, что все в зале -- за редким, возможно, исключением -- мысленно проклинают его. Милорды совершили предательство, но они были своими, частью придворной клики, и их желали бы простить -- Дойл же, как их притеснитель, вызывал всеобщую ненависть.
Он сидел на стуле с мягкой спинкой чуть позади Эйриха и почти не двигался -- только постукивал пальцами правой руки по колену в неровном ритме. Он и сам не мог сказать, что заставляло его нервничать, но он ощущал тяжелое, давящее напряжение в груди. Эйрих выглядел спокойным и безмятежным, пока разбирал мелкие дела -- Дойл едва вслушивался в них, оставляя земельные тяжбы и прочие сутяжные разборки брату. Но наконец длиннолицый герольд подал Эйриху свиток белой бумаги с личной печатью Дойла.
Для порядка Эйрих просмотрел его сверху вниз, словно бы знакомясь с содержимым, а потом провозгласил:
-- Введите предателей.
Все семеро выглядели если не здоровыми, то и не изможденными. Все были одеты в дорогое платье -- пока перед королем предстали милорды, члены королевского совета. Лишить их всех званий мог только Эйрих. Дойл с удовлетворением отметил, что, одевая преступников, тени не забыли ни колец, ни ножен -- пусть и пустых, но необходимых по статусу. В толпе придворных прошел легкий вздох удивления -- Дойл не сомневался, что они ожидали увидеть замученные полутрупы.
Король наградил каждого из семерых тяжелым, пронизывающим взглядом и приказал:
-- На колени.
По одному милорды тяжело опустились на пол и склонили головы.
-- Милорд Трэнт, -- произнес Эйрих, -- милорд Грейл, милорд Ойстер, милорд Рэнк, милорд Арвинт, милорд Стоу, милорд Ройс, -- называя имя, он медленно переводил взгляд с одного на другого. -- Наши ближайшие соратники, члены нашего совета, которым мы доверяли и на которых полагались, как полагаемся на родного брата. Стали предателями.
Дойл стиснул зубы от напряжения -- Эйрих говорил хорошо, властно и жестко, даже невиновным становилось не по себе.
-- Ваша вина доказана, милорды, поэтому мы не будем спрашивать, что вы можете сказать в свое оправдание. Мы зададим другой вопрос. Что именно: жадность или глупость заставила вас отравлять источник, из которого пьете сами?
Ответом закономерно была тишина -- все, что могли, милорды уже сказали на допросах.
-- Если бы вы покушались только на нашу жизнь... -- продолжил Эйрих негромко, -- мы, возможно, даровали бы вам прощение, изгнали из столицы,
