– Сам вот, по вине своей, занемог, – возразил отцу Иван. – Сказывал яз тобе, что Юрий и один все управит. Молил тобя – не садись сам на коня.

– Да ведал яз, что рати не будет, а мир-то, мыслил, без меня трудно для Юрия.

Веселая усмешка, заигравшая было на устах старого великого князя, вдруг потухла.

– Где ж в Успенском-то, – спросил он, – положили владыку?

– За левым клиросом, против митрополитов Киприана и Фотия, – ответил Иван и добавил с упреком: – Не бережешься ты, государь. Поехал ты, а вот холода вдруг, дожди, сырость. Отослал бы с Юрьем Степан Тимофеича, а ты…

– Иване мой, – перебил кротко сына Василий Васильевич, словно оправдываясь, – хотел яз сам войско вести. Может, в последний раз…

Голос его осекся, он всхлипнул, а Иван сразу все понял и сжал руку отца.

Василий Васильевич судорожно вздохнул и добавил с тоской совсем тихо, почти шепотом:

– Как один яз, Иване, да без дела, так думы ко мне идут всё о кончине моей. Чую, смерть-то уж возле меня ходит, а тут, в Москве-то, погребенья, панихиды.

Взволнованный Иван крепко обнял отца и поцеловал.

– Ты – мой государь, а не только родитель мой, – сказал он, – и как лучше тобе, так и поступай по желанию своему.

Василий Васильевич перекрестился и воскликнул:

– Господи, укрепи дух мой! – Успокоившись, он заговорил вновь: – А ты прав был, когда о кулаке-то баил и о Новомгороде. Ужо дьяк Степан Тимофеич тобе поведает.

– Кулак-то наш уже увидели в Новомгороде. Пошло там смятение, – начал Степан Тимофеевич, – круль польский ведь с Золотой Ордой через Новгород и Казань ссылался. Ныне же господа новгородская совсем всполошилась, сведав, что мы на Казань ходили, что татары смирились и что они в Володимере челом били государю нашему о мире. Страшатся узрить московские полки возле града своего.

– Узрят еще, узрят, – сурово сказал Иван, хмуря брови. – Двери сии зловредные запрем мы от ляхов, Литвы и немцев навек.

– В Новомгороде, государь, – воскликнул Степан Тимофеевич, – все меньшие за нас пойдут против господы! Так будет, как при Лександре Невском. Даже сей славный князь, против которого поднялись тогда все меньшие, и тот отрешен был на вече.

– Ну, сему два ста лет будет, – молвил Василий Васильевич, – да и Лександр-то потом силой на стол новгородский сел.

– А ныне князь московский сядет, – смеясь, молвил Иван. – Только бы нам еще митрополита нового избрать.

– А нам и избирать-то его не надобно, – перебил сына Василий Васильевич, – в бозе почивший святитель Иона сказывал мне, что избрал себе заместником отца Феодосия, архиепископа ростовского. Отцы наши духовные о сем ведают и собор без Царьграда, мыслю, созовут вборзе.

– Ныне нам Царьграду челом более не бить, – добавил Иван. – Сама Церковь наша своего русского митрополита рукополагать будет.

Взглянув сбоку на отца, Иван увидел, что великий князь побледнел от усталости, и промолвил:

– Довольно о делах нам говорить. Притомился ты. Отдохнуть тобе надобно. Мыслил яз о Твери да о духовной тестя своего днесь с тобой совет доржать, но лучше о сем подумаем утре, с боярами ближними.

Весна этот год на редкость дружная. К девятнадцатому апреля, на третью неделю после Пасхи, от снега и следов не осталось даже в оврагах. Кругом зеленеет трава светлой молодой зеленью, а с ясного голубого неба чаще доносятся звонкие крики гусей и красивое трубное курлыканье журавлей.

Московские сады и рощицы, спешно распуская сережки берез и ольхи, пушась серебристыми шариками вербы и развертывая первые клейкие листочки, радостно звенят птичьими голосами. Погода все эти дни стоит такая ясная, а воздух такой легкий и свежий, что Василий Васильевич как-то сразу окреп и повеселел.

Сегодня, после праздничного завтрака, захотел он погреться в горячих лучах весеннего солнышка. По его приказу дворецкий велел расставить с южной стороны на гульбищах скамьи для всего его семейства.

Великий князь был весел и оживлен.

– От тополей-то дух какой, а? – говорил он радостно. – Дух-то такой легкий, а ты, Иване, сношеньку да внука моего взаперти доржишь! Поезжай-ка с ними для-ради праздника в Красное село либо в Занеглименье в рощах погулять да и братьев молодших с собой возьми.

– И яз с тобой, сыночек! – воскликнула Марья Ярославна и, обратясь к дворецкому, добавила: – Ну-ка, Данилушка, собери все борзо да вели снарядить две колымаги, что поболее, а коней впряги смирных, с детьми ведь поедем.

– Слушаю, государыня, – кланяясь, сказал Данила Константинович и спросил нерешительно: – Можно моей Луше при тобе, государыня, в поезде быть?

– Пусть, пусть едет, – живо откликнулась Марьюшка, обнимая свекровь. – Мы с ней из одуванчиков венки плести будем для Ванюшеньки. Он ведь цветов-то никогда еще не видел.

Поезд вышел большой: за колымагами ехали еще три телеги с челядью дворской, груженные снедью всякой и питьем. Была еще и стража конная. Ехать было решено в Занеглименье, в березовую рощу, что недалеко от бабкиной подмосковной. Иван же с Юрием и Курицыным ехали верхами. С ними были стремянные, из которых выделялся Саввушка, рослый, плечистый парень, новый стремянный Ивана, взятый вместо состарившегося Илейки. Он, как и сам