подьячий радостно простер руки к окну. – Гляди, гляди, государь, какое небо-то, свет-то какой! Солнце сияет, радости по земле сеет! А ведь и оно восходит и заходит.

Улыбнулся Иван и протянул другу своему руку. И когда тот поцеловал ее, сам поцеловал Федора Васильевича.

– Люб ты мне, – сказал он тихо. – Так люб мне токмо Илейка. Научил он мя многому, не менее, чем духовные отцы мои Иона и Авраамий.

Замолчал Иван и задумался. Глаза его остановились, будто в иной мир глядят. Непонятен и страшен стал взгляд его.

– По-новому, Федор Василич, – раздумывая, проговорил Иван, – осветил ты разум мой, и все то яз чую в собе.

На другой день, июня двенадцатого пришла на Москву скорбная весть.

Сам митрополит приехал к Василию Васильевичу нежданно-негаданно в неурочный час, после обеда, когда, по обычаю, в хоромах княжих все спать собираются. Всполошил всех приезд этот – и княжое семейство, и слуг дворских, и стражу. Владыка же Иона прошел прямо в трапезную, где застал великого князя еще за столом. Вслед за ним, не видя запрета, пришли туда и многие из дворских слуг.

– Прости, государь, без зова пришел, – проговорил владыка, благословляя всех. – Спешу аз поведать тобе: исполнился ныне гнев Божий над греками за унию их и ереси латыньские – пал Царьград от руки салтана турского, от безбожного Магмета, Амуратова сына. Царь же православный Константин убиен в честном бою, и глава ему, убитому, отсечена и положена во Святой Софии.

Заплакали кругом все, заохали, запричитали, а Василий Васильевич, в слезах весь, воскликнул:

– Откуда же весть сия грозная?!

– Пригнал в Москву из Сурожа[132] один от наших сурожских гостей,[133] Федор Сидорыч Лыткин. Он мне сей вот часец о всем сказывал. Набегли, баит, греки во множестве в Орду Крымскую из Царьграда. А взяли турки Царьград обманом. Послал Магмет к наместнику цареву сказать: «Сотвори так, дабы аз взял Царьград, приступая. Аще сотворишь, то поиму дщерь твою в жены, и будеши мне отец и вторый в царстве моем». Сей же, забыв Бога и народ свой, сотворил властолюбия ради воровство злое, указал Магмету, где во граде стены слабые. И, бив пушками по трухавой стене, взяли безбожные турки Царьград, и святы церкви разорили, а из Софии великой мечеть учинили. Людей множество посекли мечом, иных в море потопили, иных же в рабство обратили.

Митрополит умолк, подавленный горестью, а кругом снова все плакали и вздыхали со скорбью.

– Неужто Господь наместника не покарал? – воскликнул Курицын, обедавший в эти дни с княжим семейством. – Неужто он воровством добро добыл?

Поднял голову владыка и молвил сурово:

– Господь, наказав греков за ереси их, наказал и сего злодея. Наместника того злой смерти предал Магмет, повелел живым в котле сварить. Наперед же рече ему со смехом: «Как же ты мне хочешь верен быти, когда так своровал пред законным государем своим?»

– Поделом вору и мука! – воскликнул Илейка, стоявший возле дверей. – Какую святыню нечестивый предал!

– Помнишь, государь Иван Василич, – обратился владыка Иона к Ивану, – когда еще ты мал был, яз тобе сказывал. Погибнут греки за грехи своя, а наша церковь русская и наша держава Третьим Рымом воссияют! Ныне Русь наша – глава всему православию вселенскому. Будет и Москва глава всея Руси, вольной Руси, когда ты, да поможет тобе Бог, иго татарское сокрушишь.

Митрополит встал, приблизился к Ивану и, осеняя его крестным знамением, сказал:

– Благословляю на сие ныне. Аз, грешный, хоть и не доживу до славы той, а верую: свершит сие Господь твоей рукой, ибо время уже созрело, и жатву сымать приходит пора.

Взволновался Иван, со слезами облобызал руку владыки, а Василий Васильевич радостно молвил:

– Да будет воля Господня!

Когда уходил митрополит, Марья Ярославна, приняв от него благословение, спросила:

– Скажи, отче, как здрава государыня, ежели тобе о сем ведомо?

– Был аз у нее днесь после обедни, просфору ей принес. Все так же лежит, не вставая, и видна уж печать смерти на лице ее. Ты, государыня, возьми княгиню-то Марьюшку от нее, дабы не зрило дите предсмертные муки.

Услышав это, изменился в лице Иван от боли, пронзившей его. На третий день после приезда владыки прибежала от Вознесенья к Марье Ярославне Ульянушка.

– Отходит стара княгиня, – говорила в слезах она, – сей часец повелела к соборованию приступать, а мать игуменья все нарядила. Уже приступают.

Узнав об этом, приказал Василий Васильевич немедленно подавать колымаги для всего семейства. На площади услышал Иван, что у Вознесения звонят отходную. Когда же они вошли к бабке, в келье уже пели монахини, были попы с игуменьей и архимандритом. Увидев на бабке черную рясу с большими белыми крестами, понял Иван, что бабка приняла уже схиму. Он приметил, как неподвижное, бледное лицо бабки с запавшими вглубь глазами и заострившимся носом вдруг оживилось слабой улыбкой и глаза просветлели, когда она увидела сына и внуков.