надеянья. Скорометлив Сабуров-то…
Софья Витовтовна горестно вздохнула и молвила тихо:
– Молилась яз о смирении гордыни Димитрея. Хочу и тут, у гроба преподобного Сергия, о том же молить, искусив еще раз Господа Бога. Как ты, сыне мой, о том мыслишь?
– Мыслю, матушка, что Шемяку смирит токмо смерть. Вельми зол, завистлив и горд он. Нет у меня веры в смиренье Димитрия.
– Так и яз в дороге с горестью уразумела. Право ты мыслишь. Хошь то и грех великой.
– Государыня, – сурово вмешался Мартемьян, – а того боле велик грех народ свой и землю христианскую разорять хуже татар нечестивых! Смерть злодею. А ежели и грех это, то не зря же сказано: «Не согрешишь – не раскаешься, не раскаешься – не спасешься…»
Иван не понимал ясно, о чем разговор идет, но почему-то тяжко ему стало, потянуло вдруг к мамке Ульяне. Захотелось слушать веселые присказки и шутки доброй старухи, слушать причудливые светлые сказки о богатырях, о святых угодниках и о посрамленье нечистой силы…
Встал Иван потихоньку и вышел из покоев игумна.
Глава 13
Первый поход
В лето тысяча четыреста сорок восьмое на говение Филиппово, ноября двадцать девятого, когда все княжье семейство за трапезой было у великого князя, примчались в Москву государевы ямские вестники от Новгорода Нижнего, старого. Узнав об этом, князь Ряполовский Иван да воевода князь Стрига-Оболенский прибежали из своих хором на двор княжой пеши – времени не было коней седлать. С дворецким Константином Ивановичем, испугав Марью Ярославну, ворвались они в трапезную, прямо к столу. Крестясь на иконы и запыхавшись, они еле переводили дух, трудно от одышки говорить им было. Наконец Иван Ряполовский крикнул хриплым голосом:
– Государь, татары!..
Вздрогнул великий князь, окаменели все сразу за столом. Побледнели и отец, и бабка, и матунька, а Иван вдруг вспомнил, как в княжии хоромы ворвались татары с сотником Ачисаном, вспомнил он отцовы кресты-тельники в руках басурмана. Страшно ему стало, задрожали руки и ноги.
– Какие татары?! – взволнованно крикнул Василий Васильевич.
– Казанской орды, – тяжело отдуваясь, ответил князь Иван. – По Волге пришли к Новгороду Нижнему…
Василий Васильевич вздохнул свободнее, но все же был еще бледен, и губы его чуть-чуть вздрагивали.
– Садитесь, бояре, – глухо молвил он. – Сколь поганых-то? Куды идут?
– Государь, – медленно заговорил князь Оболенский, – как нам ведомо от застав наших, царь Мангутек послал, почитай, всех князей своих со многой силой. Вести, лишь токмо придут, велел яз к тобе посылать в хоромы твои. Наши-то вести на семь ден впереди татар идут и каждый час приходят…
– Вот что скажу, – перебил воеводу великий князь, – часу не упускай. Немедля собирай две рати – на Володимер и на Муромский град. Не инако, а туды пойдут.
– Истинно, – подхватил Стрига-Оболенский, – подымутся по Оке к устью Клязьмы, а там, мыслю, одни пойдут по Клязьме к Володимеру, а другие – по Оке к Мурому…
Постучали в двери трапезной, и Константин Иванович ввел вестника, всего в снегу. Перекрестился, поклонился до земли тот и молвил:
– Будь здрав, государь! По приказу воеводы сюды пригнал. С коня токмо. Дошли татары до Усть-Клязьмы, разделились надвое. Обеима реками пошли вверх.
– Спеши, княже, – обратился Василий Васильевич к Оболенскому. – Сам-то иди к Володимеру, а на Муромской град пошли, кого знаешь. Володимер от Москвы близок и по месту своему для басурман важней…
– Пусти меня, тата, – неожиданно начал Иван дрогнувшим голосом, но твердо закончил: – Пусти меня с воеводой татар бить!
Задрожала вся и вскрикнула вдруг Марья Ярославна:
– Что ты! Что ты, Иванушка! Окстись, дитя ты еще малое! – Широко открылись от страху большие глаза ее, впились с мольбой в лицо сына.
Но отец решил иначе.
– Пусть едет, – сказал он с волнением и гордостью. – Видал он уж битвы-то, а на коне, бают, настоящий конник.
Побелела как снег Марья Ярославна.
– Васенька, – проговорила она тихо и жалобно, – всего ведь девятый год ему!
– Не бойся, государыня, – сказал дрожащим голосом воевода, – со мной будет. Видал яз его под Угличем. Мыслил тогды – не девятый, а двенадцатый год ему! Добрый будет воин.
Но Марья Ярославна никого не слушала. Обняв старую государыню, твердила она сквозь слезы:
– Заступись ты, матушка, заступись за внука своего, голубушка…
Но Софья Витовтовна молчала, прижимая к себе невестку и нежно гладя ей плечи. У нее самой слезы дрожали в глазах и перерывалось дыханье от сдерживаемых рыданий.
