– Поди-тко ты в Пивную башню. Там отец Никифор у меня сидит. Возьми ключи у него, – сказал старец и, обратясь к Ивану, разъяснил: – Отец-то Никифор – пономарь и ключарь у Троицы.

Отец Никифор почти бегом прибежал вместе с Митрофанушкой – хотел видеть он княжича Ивана, будущего великого князя московского. Княжич не знал пономаря, но приветливо ответил на его поклон.

Гремя ключами, отец Никифор торопливо отпер железные врата собора и первым впустил княжича. Приблизившись ко гробу Сергия, все благоговейно опустились на колени, а пивной старец, отец Мисаил, пропел вслух небольшой отрывок из акафиста преподобного.

– Наперво в ризницу, – заявил отец Мисаил, когда все встали с колен, помолясь в соборе у гроба преподобного.

Но Иван невольно задержался перед иконостасом, где на царских и боковых вратах сверкали красками, как сияющие радуги, иконы письма Андрея Рублева. Тут застал их всех пришедший поспешно сухонький старичок протоиерей с трясущейся головой, настоятель собора. Благословив Ивана и прочих, сказал он глуховатым, но все еще нежно звенящим голосом:

– Прошу тя, княже, в ризницу.

Не выходя из собора, пошли они внутренним узким проходом, которым ризница соединяется с храмом. Ивану было все это любопытно вначале, но потом наскучило – вещи преподобного не трогали его. Он довольно равнодушно смотрел на ризы, кресты и остроносые башмаки Сергия, на ложку его и посох. Только деревянная чаша для причащения понравилась ему. Никогда княжич не видал деревянных чаш, а только из серебра и золота. На этой же чаше по багряному полю мелко-мелко были писаны иконы, изображая Христа, Богоматерь и Ивана Предтечу.

Княжич устал, голова закружилась немного, и стал он позевывать. В это время прибежал в ризницу монашек от игумна звать княжича. Иван безразлично встретил этого посланца, но, услышав, что приехала старая государыня, невольно воскликнул:

– Отпустите меня к бабуньке!

И, не дожидаясь ответа, бегом устремился к выходу, сопровождаемый Митрофанушкой и с трудом поспевавшим за ними Васюком. В сенях Ивана встретила мамка Ульяна. Увидев питомца своего, всплеснула руками она и воскликнула:

– Куда ж ты растешь-то тако, Иванушка?! – Но тотчас же заплакала от радости, охватила его за шею руками, целовала и бормотала сквозь слезы: – Ишь, мамку свою перерос! Да и пора: ты вверх, а я уж вниз расту, соколик мой ясной. Господи, не чаяла не гадала и свидеться.

– Бабунька где? – целуя мамку, спросил Иван.

– Беги, беги, солнышко, – улыбаясь радостно, затараторила Ульянушка, – у игумена бабунька с татой…

Но Иван не дослушал и не помнил, как пробежал по сеням к трапезной. Софья Витовтовна вскочила со скамьи, увидев внука.

– Иванушка! – вскрикнула она и замолчала, крепко обнимая княжича.

Она не могла говорить, и только радостные слезы бежали у нее по щекам. Но, быстро овладев собой и отодвинув немного внука, она, улыбаясь, сквозь слезы смотрела в его лицо, а княжич всхлипывал и повторял без конца:

– Бабунька милая! Бабунька…

Софья Витовтовна посадила его рядом с собой на скамью и, перекрестив, сказала строго:

– А теперь сиди смирно и слушай. Мне с татой и с отцом Мартемьяном о делах говорить надобно.

Иван сразу успокоился и замолчал.

– Говори, сыночек, – обратилась Софья Витовтовна к великому князю.

– Так вот, матушка, – продолжал Василий Васильевич прерванный разговор, – яз за услуги его и помощь после обрученья подарил ему Ржеву…

– Ржеву?! – воскликнула Софья Витовтовна.

– Ржеву, – твердо продолжал Василий Васильевич. – Надобны мне были еще полки его и огненная стрельба, дабы Шемяку давить, дабы тобя, матушка, десницей Борис Лександрыча от полону изнять!

Василий Васильевич смолк. Лицо Софьи Витовтовны осветилось лаской и нежностью.

– Ништо, сыночек, ништо. Не плачу о Ржеве-то яз. Будем судить да рядить о наделке невестином, так сама яз с князь Борисом баить буду о том. Может, он и своей доброй волей Ржеву-то вернет. Москва, сыночек, берет, а своего никому не дает…

Она замолчала и, вспомнив о Шемяке, потемнела и задумалась.

Василий Васильевич, чувствуя неловкость и желая обратить разговор на другое, сказал:

– Мы тут с воеводой Басёнком опасались, как бы худа какого от Шемякиной стражи нам не было, ан боярин-то Сабуров и все его дети боярские били челом на службу мне, и яз принял их, матушка.

– Ништо, ништо, сыночек. Не голый, чаю, придет Сабуров-то. В пути он не раз мне о том баил.

Маленькие глазки игумна Мартемьяна сверкнули из-под седых бровей мрачным огоньком.

– Сабуров-то мужик умной, – молвил он, – а за Шемякой ныне добра не наживешь. Знает боярин, где шубку шить можно. По ветру идет. – Игумен усмехнулся недоброй улыбкой и, обратясь к Софье Витовтовне, продолжал: – Истинно ты, государыня, баила – не голый боярин-то. Вотчины у него коло Галича и в иных местах богаты. Боится он, что могут взять их и без его воли. – Мартемьян рассмеялся и добавил: – На Шемяку-то у него нетути боле