— Правильно, — сказал он. — Хороший мальчик.

«Хороший мальчик»? За кого он меня принимает? За глупую псину?

Я холодно, очень холодно посмотрел на него и мигнул. Если бы не половая тряпка вместо мозгов, он бы понял, что это означает. А именно:

«Извините. Кто из нас двоих похож на дрессированную собачку? Я, что ли, когда-нибудь тебя слушался? Нет, никогда. Приходил, когда ты меня зовёшь? Нет, я хожу куда сам пожелаю. Я — кот.»

Уж кто здесь отменно выдрессирован — так это ты. Когда я проголодаюсь, мне стоит лишь покрутиться у тебя в ногах (ну давай, споткнись и хряпнись на пол) — и ты открываешь банку. Когда хочу погулять, я становлюсь у выхода и вою, будто меня сейчас стошнит, и ты уже тут как тут, открываешь дверь.

Ну и кто из нас должен говорить «Хороший мальчик», а, скажи, Бастер?

Вот именно. Не ты. Я.

Конечно, существует множество способов выразить свою мысль. Я выбрал метод уклончивой головоморочки — «да» и «нет» не говорить. Держал его на крючке, вскакивая на столик и снова спрыгивая. (Какой же он лицемер, а! В другой день он бы меня моментом согнал.) Каждый раз я проходил всё ближе к вазе, касался бочком, протягивал лапу, как бы норовя сбросить этот неприятный образчик гончарного искусства. На что он и рассчитывал.

Я даже немного подтолкнул её, и она покачнулась.

И почти упала.

Почти.

Но не упала.

— Ну давай же, — упрашивал папаша. — У тебя получится. Ты же достаточно неуклюж.

Что? Неуклюж? Так-так… Вот, значит, что выясняется. Я мог бы ему объяснить, что ни одна вещь в этом доме не упала без моей на то воли. Если это я, конечно, ронял, а не кто-то из домашних. Называйте нас, котов, умными. Называйте коварными. Называйте виновниками кошачьих концертов.

Но никогда не называйте нас неуклюжими.

И вдруг он бросил притворяться. Сменил тактику.

— Ну же, — вкрадчиво заворковал он. — Разбей её, сделай мне приятное. Пожалуйста. Милый котик. Милый, милый котик.

Да как он посмел! Нет, вы представьте! Пять лет мы прожили с ним под одной крышей, и после всего он называет меня «милым».

Это оскорбление.

Еле удержался, чтобы не расцарапать ему рожу. Но нет, я придумал месть тоньше и изысканней. Вытаращил глаза и вздыбил шерсть. Изобразил сценку «Вижу в дверях привидение». (Я в этой роли хорош, очень хорош.) А потом для большей достоверности стал пятиться на кофейном столике, пока не свалил красивую фарфоровую плошку, которую он обожает. Плошка разбилась, а монеты, которые он в неё собирал (это у него такое хобби), раскатились по полу.

Он ползал по всей комнате, собирая деньги, когда в дверь позвонили.

Мистер Харрис, сосед. Как всегда, распространяет билеты вещевой лотереи.

— Простите, — как всегда, ответил отец Элли, — к сожалению, у меня нет мелочи.

Мистер Харрис в изумлении уставился на гору монет в ладонях папочки.

— Этого как раз хватит, — сказал он. — По крайней мере, на один билет. А приз шикарный, вашей семье он пришёлся бы весьма кстати. Новая машина.

(Ясное дело: не только нас, котов, достал надрывный кашель и чих жестяной бедолаги по часу, а то и по два всякий раз, когда кто-нибудь из этой семейки соберётся выехать со двора на авто.)

Ну и что было делать папе Элли? Пришлось купить билет, иначе на всю округу прослывёшь скрягой. Проводив гостя, он вернулся, злой и недовольный.

Ну куда это годится? Пусть берёт пример с котов — мы-то в любых обстоятельствах сохраняем достоинство. И я с достоинством отодвинул последнюю вазу-уродину от края стола на самую середину. Уж оттуда-то её никто случайно не столкнёт.

После чего задрал хвост и вышел.

Так началась наша игра в кошки-мышки. (Угадайте, кто был мышкой.) Он вернул уродинку на полку, дабы Многообещающая Художница ничего не заподозрила, но всё так же мечтал от неё избавиться (нет, что вы, от неё — в смысле, от вазы). И при этом остаться мистером Сама Невинность: мол, если