и не знаком с человеком. Там ещё можно всё предотвратить. Папирус сглатывает и поправляет шарф, скорее от волнения, чем от необходимости. Этот странный вариант видится ему единственным возможным: он всё равно не может остаться и не может уйти.
— Спасибо, — говорит он ей, уже протягивая руку к темноте; желе снова пружинит под пальцами. — Спасибо за всё.
— Я знаю, как сложно побороть судьбу, вот и всё, — усмехается она, обнимая себя за плечи; её фигурка вдруг становится неожиданно маленькой и хрупкой, это зрелище сжимает душу, — и знаю, как тяжело терять близких. Возможно, в этот раз у тебя получится выйти победителем, Папирус. А если нет... ты знаешь, каковы правила этой игры.
— Я готов заплатить, — отвечает он с лёгкой улыбкой, прежде чем шагнуть в неизвестность, — только если Санс будет в порядке.
Пальцы погружаются во что-то вязкое, и вместе с ними всё его тело затягивает в пустоту. Прежде, чем это происходит, Папирус успевает кинуть последний взгляд на свою собеседницу: она улыбается, провожая его глазами, и эта улыбка слишком похожа на ту, что он видел однажды на лице брата.
Это продолжается лишь секунду. Затем темнота вновь поглощает его, выталкивая в неизвестность; Папирус закрывает глаза, не чувствуя под ногами земли, и молится богам, в которых никогда не верил.
«Пусть Санс будет в порядке».
Успей
Проклятый потолок собственной комнаты нависает каменной плитой, когда Папирус открывает глаза. Безо всяких мыслей он буравит его взглядом: плоскость трудноопределимого грязного цвета, покрытую трещинами и царапинами — следами вспышек его ярости, его несдержанности. Магия оставляет на вещах повреждения, что трудно исправить; магия оставляет шрамы, которые никогда не заживают. Где-то под футболкой брата, на рёбрах и позвоночнике, есть отметины, оставленные Папирусом много лет назад — они до сих пор остаются, надёжно спрятанные. И, хотя Санс никогда не открывает их взгляду, Папирус всё равно помнит — они есть, и это ещё одно напоминание. Ещё одна вещь, что он не сможет исправить.
Он глядит в потолок, не зная, отчего вдруг начал размышлять об этом. Память услужливо подталкивает его к краю, заставляя болезненно морщиться: шрамы на костях, трещина в черепе. Цветы, цветы, цветы, затем смерть; прах, въевшийся в его собственные руки. Папирус отстранённо поднимает кисти к лицу, вглядываясь, но не находя серых частиц. Однако даже если их нет, забыть уже не выйдет — брат всё равно умирал, а он всё равно не мог ничего с этим поделать.
Взгляд смещается на окружающее пространство: его комната, такая же, как была, один в один. Стеллаж с книгами, забитый оружием и бронёй шкаф, кровать с высокой спинкой, где он сейчас и лежит, дверь в ванную. Это их дом, без сомнения; Папирус только надеется, что в этом доме он больше не окажется один.
Он садится так медленно, как только может. Папирус помнит всё досконально: девочку, живущую в Пустоте, миры, где ему нет места. Брат, умирающий во многих из них, дверь, ведущая в бесконечность — он шагнул, чтобы спасти Санса хотя бы в этот раз. И теперь, когда ему следует незамедлительно проверить, всё ли получилось, он почему-то медлит, сидя на кровати и почти со страхом смотря на дверь. Нужно выйти и узнать, всё ли в порядке, но... он просто не может заставить себя.
В доме тихо. Папирус прислушивается к каждому шороху, но ни звука не доносится до него. Нет ничьих шагов, не бормочет телевизор, не хлопает входная дверь; всё тихо, словно он здесь один. Было бы проще, думает он, было бы куда проще, если бы брат снова топал ногами, разнося грязь по гостиной — они всегда ругались из-за этого, — или прогуливал работу, храпя в своей кровати, или хотя бы валялся на диване без дела. Если бы дал знак — хоть малейший! — что он жив и всё в порядке.
Но, конечно, ничего не происходит. Папирус всё же отрывается от кровати и встаёт, ощущая, как на секунду подгибаются затёкшие ноги. Это быстро проходит. Он медлит ещё немного, прежде чем коснуться дверной ручки, проворачивая её — сколько раз он уже это делал? — отчаянно боясь, что сейчас увидит очередной пустой проём.
Он не может сдержать вздох облегчения, потому что снаружи всего лишь коридор. Папирус перешагивает порог, попадая в полутьму, к которой глаза привыкают за долю секунды, и подходит к перилам, вглядываясь вниз. Гостиную видно как на ладони, но Санса там нет — скорее всего, нет его и в кухне, поскольку там совершенно тихо. Голова автоматически поворачивается в сторону спальни, взгляд задевает часы: сейчас раннее утро, время подъёма и завтрака, на который Санс всегда опаздывал. Наверняка это очередной обычный день, когда он, Папирус, обязан совершать обход, а Санс —
