— Это Коридор, помнишь? Ты можешь пойти куда угодно. Есть лишь одна загвоздка: реальностей много, слишком много. Если попадёшь в одну из них, уже не выберешься обратно, поэтому тщательно взвешивай свои шаги. Дорога найдёт тебя, если только позовёшь её — главное, чтобы это был тот путь, который и вправду нужен.

Папирус хрипло смеётся. В голове набатом стучит имя брата, и в унисон ему расступается тьма: по левую руку мягко светится что-то круглое — в этом предмете он распознаёт обычную дверную ручку.

— Это лишь одна дверь, — говорит ему вслед девочка, чьего имени он не знает. — Тебе необязательно входить. Пока ты здесь, Папирус, все они открыты.

— Я запомню.

Ноги кажутся тяжёлыми, и шагать трудно, словно бы он утопает в окружающей тьме, однако Папирус всё же добирается до двери. Её очертания проступают тонкими линиями, когда он хватает ручку, поворачивая её абсолютно беззвучно, и так же беззвучно растворяется дверь, заливая Пустоту неожиданно ярким светом.

Это их дом. Когда глаза, уставшие от тьмы, привыкают к свету, Папирус осознаёт, что видит собственный дом изнутри: маленькую кухню, в которой никого нет. Какое-то время он оцепенело рассматривает донельзя знакомую картину, склоняясь к мысли, что эта дверь ведёт в его собственный мир, когда в поле зрения появляется какой-то монстр. В нём Папирус с недоумением узнаёт себя, только несколько другого: более сутулого, с зажатой в зубах сигаретой — вот уж нет, никогда он не любил это дерьмо, — в дурацкой оранжевой толстовке и нелепых кедах. Эта странная версия его самого достаёт из холодильника контейнер с пометкой «тако» и садится за стол, даже не удосужившись взять тарелку. Сигарету он тушит в абсолютно чистой пепельнице, а затем устало вздыхает, прежде чем приняться за еду.

Папирус бессознательно протягивает руку, наталкиваясь на препятствие: что-то вроде вязкого желе, покрывающего весь проём. Пальцы мягко пружинят, касаясь его, и Папирус давит чуть сильнее — кончик указательного пальца едва-едва проходит сквозь желе, и он вдруг ощущает неожиданно сильное притяжение, влекущее вперёд всё его тело.

Он едва успевает выдернуть руку, прежде чем его бы затянуло в другую реальность. Сзади цокает языком странная девочка; Папирус оборачивается к ней, прекрасно зная, какие дикие у него сейчас глаза.

— Не стоит так опрометчиво лезть на рожон, — она неодобрительно качает головой, — я ведь сказала тебе: открыты все двери. Ты сам решишь, в какую из них пойдёшь, но, может, не нужно бросаться в первую попавшуюся?

— Это я? — спрашивает он хрипло. — Там, за дверью — это и вправду я?

— Не совсем. Это другая твоя сущность, твой двойник, если хочешь.

— Мы совсем не похожи, — бормочет Папирус, снова глядя на своё второе «я». — Этот парень... от меня у него только внешность.

— У вас больше общего, чем ты думаешь, — девочка подходит к нему, тоже глядя на второго Папируса. — Но он также является кем-то ещё. Ни один мир не идентичен другому, и ни один монстр не повторяет себя. В любой из реальностей, что ты увидишь, нет никого, кто был бы точно таким же.

Папирус прокручивает её слова в голове. Если нет его самого, то, выходит, нет и Санса? Того Санса, которого он знал всю жизнь? Есть другие, ведущие себя по-своему, выросшие в других обстоятельствах, живущие в своих мирах... и в каждом из этих миров есть Папирус, верно? Он хочет спросить об этом, но не успевает, поскольку картина в двери меняется, и на кухню входит кто-то ещё, кто-то маленький и резвый, кто-то, в ком Папирус узнаёт своего брата — нет, не брата. Санса. Он выглядит иначе, и он странно одет: все эти совершенно ребяческие вещи, вроде повязанной на шее банданы, и его глазницы вовсе не горят красным, и он... кажется счастливым? По крайней мере, он улыбается так широко и задорно, как никогда не улыбался его Санс, и он садится напротив второго Папируса, рассказывая что-то. Они оба смеются. Странное чувство рождается в груди Папируса при виде этих двоих: что-то липкое и холодное, обволакивающее его желудок. Оно усиливается, когда другой Санс сжимает руку другого Папируса в порыве, когда они смотрят друг на друга с заметной нежностью, когда тот Папирус гладит его по голове; это зрелище отчего-то невыносимо режет взгляд. Но он просто не может заставить себя перестать смотреть. И, когда они заканчивают трапезу, другой Санс обнимает своего брата — этот простой жест выглядит донельзя естественным.

Папирус захлопывает дверь. Ручка некоторое время мерцает, а затем гаснет; они с девочкой снова остаются в темноте.

— Что же, — нарушает она молчание. — Не думаю, что ты захочешь пойти туда.

Папирус сжимает кулаки. Кости хрустят, но ему плевать; то, что он видел за проклятой дверью, кажется чертовски несправедливым.

— Мне нравится та реальность, — продолжает девочка, косо смотря на него. — Никогда не встречала более умиротворяющей картины. Порой я жалею, что родилась в другом месте, но... знаешь, и там не всё так хорошо, как кажется. Просто монстры того мира раньше нас поняли, что можно сближаться друг с другом, а не отдаляться.

— Неважно, — цедит он сквозь зубы. Увиденное до сих пор прожигает в груди дыру. — Это просто несправедливо. Почему есть миры, где наши воплощения счастливы, в то время как я... и Санс...

— Я думала об этом с тех самых пор, как попала сюда, — девочка не делает попыток успокоить его, но остаётся рядом. — Знаешь, что я поняла? Нет такого понятия как «несправедливость». Монстры в других реальностях счастливы не потому, что несчастны мы. Разные обстоятельства рождают разные