спать на своём посту, получая потом за это нагоняй, но также это и тот день, когда должен прийти человек — Папирус чувствует, что по-другому быть не может. Всё пошло не так, когда появилась девчонка; логично, что этот новый мир также должен начаться с неё. Но, думает он, над этой проблемой можно поразмыслить позже. Сперва же...

У двери в комнату брата он замирает в нерешительности, как уже было однажды, кляня себя за такое малодушие. Изнутри не доносится и звука; Папирус осторожно стучит, позабыв о привычке врываться без предупреждения, и этот отрывистый стук разносится по коридору, отдаваясь от стен.

Целую долгую секунду он сходит с ума в ожидании, пока из комнаты не доносится торопливый голос:

— Да-да, Босс, я уже готов, сейчас!

Это Санс. Звук его низкого голоса проходит по позвоночнику, оставляя дрожь — Папирус не помнит, когда в последний раз слышал его, чувствовал его. Отчего-то он теряется, поражённый своей реакцией, и не успевает отойти от двери — она распахивается, Санс буквально влетает в него, вжавшись лицом в грудную клетку и тут же отскакивая. Папирус ничего не может поделать со страхом, промелькнувшим на лице брата, но он старается отбросить эту мысль прочь.

Это абсолютно точно Санс, правильный Санс, его Санс. Он неловко теребит подвеску-звезду, царапая кости об острые края, и избегает встречаться с Папирусом взглядом, пока тот жадно оглядывает его с ног до головы: старая чёрная куртка и знакомые царапины, и нет той трещины на черепе и... и проклятых цветов тоже, господи, их нет — Папирус наконец-то видит лицо брата полностью. Никаких цветов. Эта мысль бьётся в голове загнанной птицей, когда он делает шаг к Сансу, что невольно жмурится в преддверии удара. Этот животный страх, внушённый им самим, ранит Папируса сильнее, чем хотелось бы; со всей своей нежностью он прижимает ладонь к его щеке, и брат распахивает глаза в изумлении.

Он не знает, что вообще можно сказать теперь. Папирус чувствует его страх, и это не то, что можно легко исправить после долгих лет взаимных унижений и оскорблений, но он обещает себе попробовать. Санс так и не кладёт голову ему на ладонь, не отзывается на поглаживающие пальцы, и его зрачки напряжённо сужаются, вопросительно глядя исподлобья. Папирус знает, о чём он думает — что это всего лишь очередной извращённый способ причинить ему боль, дразня тем, в чём Санс нуждается больше всего, и ничто не сможет сейчас переубедить его в обратном. Понадобится много времени, чтобы брат научился принимать; понадобится много терпения, чтобы он сам смог отдавать. Но время никогда не бывает хорошим союзником, и Папирус уже уяснил, как мало им отведено на счастье. Потому рука его соскальзывает на плечо, прижимая брата к себе. Тот каменеет в чужих объятьях, слабо пытается отстраниться — Папирусу плевать. Чёрт побери, он так скучал по нему, по его голосу, даже по его дурацким шуткам, по этому трепету, что возникает, когда их души сближаются; Папирус прерывисто выдыхает, еле сдерживаясь, чтобы не напугать брата ещё больше, не вовлечь его в ненужный насильственный поцелуй. Под ладонью струной натянут чужой позвоночник, странно подёргиваются плечи; Папирус бросает взгляд на его лицо, но глаза Санса закрыты, и складка над глазницами снова сформировалась. Он словно хочет сбежать от этой неожиданной ласки, но, в то же время, пытается заставить себя расслабиться и поплыть по течению — Папирус знает, что этого Сансу хотелось бы больше всего. Понимать, что собственный брат никогда не будет притворяться чужим; признаться, Папирусу отчаянно хочется — хотелось этого — всю проклятую жизнь.

— Не ходи сегодня на работу, — говорит он менее твёрдо, чем нужно, — оставайся дома.

Волны непонимания, исходящие от Санса, почти можно ощутить физически, но он неуверенно кивает, не поднимая глаз.

— Д-да, Босс, как скажешь.

— И не зови меня так больше, — от голоса брата всё ещё слегка потряхивает. — Никогда, ты понял меня? Санс.

Тихий удивлённый вздох доносится снизу, и следом за ним руки, до того упирающиеся ему в грудь, медленно опускаются, безвольно свисая вдоль тела. Санс не пытается обнять в ответ, но также и не отталкивает; он говорит еле слышно, отвечая:

— Хорошо... Папс.

И он наверняка замечает, как разрастается и стучит душа Папируса от этого простого изменения, но не подаёт виду.

— Посмотри на меня, — почти мягко просит Папирус. Брат нерешительно поднимает взгляд, в котором можно прочитать много всего; он иглой впивается в самое нутро, прошивая насквозь. Возможно, когда-нибудь Санс сможет смотреть на него так, как делал это, доверчиво приникая к ладони: открыто, ласково, искренне. Без страха, без непонимания, и зрачки его не будут так отчаянно дрожать, словно он с трудом сдерживается, чтобы не расплакаться или не сбежать; но Папирус понимает слишком хорошо, сколько придётся приложить усилий ради этого единственного момента.

Это того стоит, так или иначе.

Он всё же наклоняется, осторожно, почти невесомо прижимаясь ко лбу брата; Санс, до того с трудом успокоившийся, мгновенно вздрагивает одновременно со звуком столкнувшихся костей и автоматически пытается сделать шаг назад, отстраниться. Волна сожаления пробегает по лицу Папируса, брат ловит её в недоумении, замирает, гадая, чем это вызвано — Папирус использует заминку, чтобы покрепче перехватить его некрупное тело и приблизить к себе.

В конце концов, Санс подчиняется, хотя Папирус не говорит ни слова. Он просто смотрит ему в глаза, что брат упрямо отводит, отчего-то краснея, и его рот приоткрыт, будто слова рвутся из горла, но что-то им мешает. Цветов больше нет — Санс волен говорить, когда угодно — однако ему нечего сказать в этой ужасно странной, смущающей во всех отношениях ситуации, поэтому Папирус говорит за него, говорит то, что не успел сказать раньше:

— Я тоже тебя люблю, Санс, — и брат выдыхает, и дрожь проходит по его телу, — так что не смей больше оставлять меня.