ничего не вышло: машина не работает, она сломалась, произошло что-то ещё, и он... застрял где-то? От такой перспективы ему откровенно не по себе. Папирус обнимает себя за плечи, чувствуя внезапный холод, хотя температура вокруг остаётся постоянной. Может, он просто умер? И если это то место, куда попадаешь после смерти, то брат обязан быть где-то здесь; если, конечно, в наказание за все грехи ему не предстоит провести вечность в одиночестве.

Ощущение своего же тела медленно растворяется в пространстве. Папирус держит себя за плечи, чтобы не потеряться окончательно, и старательно глядит в тьму, не различая и намёка на огонёк.

— Санс? — тихо зовёт он, почти шёпотом. Никто не отвечает. Ну, конечно же.

— Фриск? — почему-то вырывается у него. Чужое имя колет язык, и чёрт знает, отчего оно вдруг пришло на ум; как бы то ни было, Папирус не решается позвать кого-то ещё. Здесь нет эха, нет ничего; темнота будто поглощает звуки. Он стоит на месте, не зная, что делать: там, где нет направлений, некуда идти.

— Их здесь нет, — вдруг доносится до него, и Папирус резко поворачивается туда, откуда — вроде бы — слышится голос. Первые мгновения никого не видно, но проходят секунды, и он медленно начинает различать очертания говорящего. Тот стоит неподалёку, небрежно скрестив ноги, смотрит прямо на него, словно темнота — не помеха. Папирус осторожно шагает к нему — к ней, понимает он, к девочке, удивительно похожей на Фриск: те же короткие волосы, растянутый полосатый свитер — только зелёный, — та же печальная улыбка. Её тёмные глаза, поблескивающие алым, внимательно следят за его приближением.

Когда остаётся чуть меньше метра, Папирус останавливается.

— Ты звал, — отвечает она на невысказанный вопрос, — Папирус.

Он хмурится.

— Откуда ты...

— Я всё знаю, — она даже не утруждает себя тем, чтобы дослушать. Девочка смотрит снизу вверх, абсолютно спокойно. — Почти всё. Так что не буду задерживать тебя. Послушай, Папирус, — она складывает руки на груди, — это место зовётся Пустотой. Обычно здесь бываю лишь я, но машина выкинула тебя в это измерение.

— Ты знаешь о машине? — не выдерживает он. Девочка сердито меряет его взглядом, в котором читается усталость.

— Я знаю почти всё, — повторяет она терпеливо. — О тебе. О Сансе. Об Аз... о Флауи. И о машине, само собой. Хочу тебя успокоить: она работает. Души твоего брата хватило на один бросок, но вы не ввели никаких координат.

— Мы не знали, что делать.

— Да, это понятно, — она опускает глаза, задумчиво разглядывая темноту под ногами. — Наверное, даже Санс толком не представлял, как действовать дальше. Ты в более выигрышном положении, чем он — у тебя много времени, чтобы подумать об этом. Знаешь, Папирус, обычно время никогда не бывает хорошим союзником, но здесь, в Пустоте, понятие времени не существует в принципе. В твоей вселенной — и в других тоже — могут пройти века, но здесь не промелькнёт и секунды. Пустота поглощает время — потому я и могу существовать здесь так, словно на самом деле я ещё жива. И по этой же причине у тебя есть возможность хорошенько поразмышлять над своими действиями.

— Звучит как ад.

Она усмехается, не размыкая губ.

— Так и есть, поверь.

Потом они садятся друг напротив друга: Папирус неловко смотрит в сторону, невольно думая, как вообще можно сидеть на пустом месте. Девочка разглядывает его из-под полуприкрытых ресниц и изредка роняет фразы, будто продолжая прерванную беседу.

— Это что-то вроде коридора. Машина выкинула тебя сюда, потому что ей не дали определённую точку — очевидно, она была настроена так, чтобы путешественник не попал в одну из реальностей случайно.

— Так Флауи был прав? — у Папируса уже нет причин сомневаться, но всё равно выходит недоверчиво. — Существует множество вселенных?

— Больше, чем ты можешь себе представить, — отвечает собеседница. — Больше, чем можно сосчитать. Представь: миры, где ты никогда не существовал, где был совсем другим, где поступал иначе. В каждом из них у тебя есть своя роль и своя судьба.

— Судьба, которой невозможно противостоять.

— Верно, — она улыбается, подперев щёку рукой. — Флауи научил тебя этому, да? Трудно играть с судьбой, и ещё сложнее выигрывать. Санс попытался, и у него ничего не вышло. Ты пытаешься тоже, но...

— Но? — с замиранием переспрашивает Папирус. Она пожимает плечами, приподнимая уголки губ.

— Не знаю. Я не знаю, что из этого выйдет, поскольку подобного не происходило раньше. Ты волен поступать так, как посчитаешь нужным, Папирус, а я буду только наблюдать. Но, если вдруг ты решишь, что нуждаешься в совете, я буду здесь, — по её лицу пробегает трудноуловимая волна, в которой Папирусу удаётся распознать что-то знакомое, — я всегда буду здесь.

— Что мне делать? — спрашивает он, и девочка кивает куда-то в сторону, где всё ещё непроглядно темно.