Имам слышал о восточном мудреце на русской службе и сам попросил свидания с ним. Шамиль с сыном переступили порог квартиры профессора Казембека в полдень 3 октября. «Благодарю тебя, знаменитый имам, которого знает по имени почти весь свет, многие именитые люди позавидовали бы теперь мне, беседующему с таким гостем», — высокопарно приветствовал вождя свободных горцев Александр Касимович.
После обычных комплиментов начался серьезный разговор, украшенный трапезой из восточных сладостей. «Меня более всего поразила в нем любовь к разговору о науках… Шамиль со своим сыном, почти столь же, как он, сведущим в восточной мудрости, попеременно расспрашивали меня о различных мусульманских ученых, об их сочинениях, о том, какими книгами я руководствуюсь в моем преподавании; учу ли я толкованиям Корана, известны ли студентам мохаммеданские (исламские. —
Шамиль долго скользил взглядом по корешкам восточных книг обширной казембековой библиотеки. Некоторые он с удовольствием листал, пояснял их содержание сыну. С Казембеком они стали добрыми друзьями и еще не раз виделись, неизменно разговаривая на научно-религиозные темы.
В статье «Муридизм и Шамиль», опубликованной спустя два месяца после первой встречи с имамом, Казембек писал о нем: «Главную черту его характера я понял так: исполнение всего того, что внушало ему убеждение, он подчинял правилам, диктованным холодным умом с малым участием сердца, если не вовсе без этого участия».
Несмотря на радушие окружавших, интересные встречи и подарки, Шамиль все же был пленником. В Петербурге ему сообщили, что местом его ссылки определен тихий провинциальный город Калуга. Также его познакомили с офицером, который был приставлен для наблюдения за имамом и его семьей. Им оказался служивший на Кавказе штабс-капитан Аполлон Руновский. После знакомства Шамиль в задумчивости повторял имя пристава: «Афилон, Афилон…»
Обязанности пристава и его помощника определялись специальной инструкцией от военного министерства. «Пристав и его помощник, в качестве лиц, которым правительство вверяет надзор за Шамилем, должны в этом звании быть советниками и руководителями его, ограждать от всего, что могло бы отягощать его положение и в уважительных просьбах быть за него ходатаями», — читаем в первом пункте документа. А вот как сформулирован второй: «Присмотр за Шамилем и его семейством должен быть постоянный, но для него не стеснительный». Кроме контроля контактов и писем имама (особенно на Кавказ и обратно), пристава обязали вести дневник для записи содержания разговоров с Шамилем. Так появился дневник Руновского — ценный и информативный источник сведений об имаме Чечни и Дагестана и просто о горце Шамиле из Гимров.
В город-ссылку Шамиль прибыл 10 октября 1859 года. Некоторое время он проживал в гостинице Кулона. В доме Сухотина, который был назначен местом пребывания почетного пленника, никак не заканчивалась внутренняя отделка.
Гостиницы, дома, передвижения. За какие это деньги? Все оплачивалось из российской государственной казны. Шамилю была назначена колоссальная пенсия в размере десяти тысяч рублей серебром в год. Отставной генерал русской армии получал всего 1430 рублей серебром в год. Один пленный Шамиль обходился российской казне дороже, чем шесть заслуженных генералов-пенсионеров. Поистине царская щедрость.
Своим собеседникам ссыльный имам говорил, что Калуга ему очень нравится. Удивительно, но Шамиль нашел окрестные леса похожими на чеченские пейзажи: «Чечен! Валла! Чечен!» — приговаривал он во время прогулок.
Теперь у предводителя горцев было много свободного времени, и он с удовольствием погрузился в чтение. Специально для него переводили популярное в те годы сочинение журналиста Евгения Вердеревского «Плен у Шамиля…», посвященное судьбе грузинских княгинь Анны Чавчавадзе и Варвары Орбелиани. Это их горцы похитили из прекрасного Цинандали, а затем обменяли на старшего сына имама Джамалуддина. Шамиль назвал книгу правдивой и, задумавшись, добавил: «Теперь только я вижу, как дурно содержал княгинь, но я думал, что содержал их очень хорошо». Спустя несколько дней он вновь вернулся к этой теме: «Я не так содержал русских пленных: до какой степени я это чувствую, сказать не могу». Напрасно Шамиль так терзался. Условия его ссылки не идут ни в какое сравнение с тем, что приходилось пережить рядовым горцам-пленникам. Их годами держали в крепостях и укреплениях Кавказской линии, ожидая случая обменять на пленных солдат и офицеров. Или же отправляли в Новочеркасск для поселения на Дону, а могли отправить еще дальше. И эти путешествия были отнюдь не столь занимательны, как вояж Шамиля.
И все же тоска, тяжелые мысли иногда одолевали ссыльного имама. Руновский очень обеспокоился меланхолией пленника. Вывести Шамиля из мрачного настроения удалось с помощью музыки. Имам оказался меломаном, что очень удивило его пристава. Руновский знал о запрете музицирования в имамате. Шамиль объяснил это противоречие так: «Музыка так приятна для человека, что и самый усердный мусульманин, который легко и охотно исполняет все веления пророка, может не устоять против музыки; поэтому я и запретил ее, опасаясь, чтобы мои воины не променяли музыки, которую они слушали в горах и лесах во время сражений, на ту, которая раздается дома, подле женщин».
Развеяв тоску музыкой, Шамиль начал совершать визиты. Он посетил дома видных калужских горожан, а также некоторые казенные учреждения. Побывал он и в армейских казармах. Имам удивился их чистоте и благоустройству. Тут же вспомнил, что и у него служили русские солдаты из числа пленных и дезертиров. «Я не в состоянии был предложить им этих удобств, потому и летом, и зимою они жили у меня под открытым небом», — печально заметил имам.
Карл Калиновский, проведший в плену у горцев три года (с 1846 по 1849), писал о двух тысячах русских беглецов в имамате Шамиля. Положение их
