обращалась с ней как с горничной, но миссис Би, казалось, не имела ничего против, и никакая просьба её не утруждала. Как-то раз я услышала, как она бормочет:

– Китайский, значит, чай. Я-то думала, чай – он и есть чай, но нет, ей подавай китайский. Где ж мне его взять?

Продавцы в Попларе не держали китайский чай, так что миссис Би пришлось отправиться в фешенебельный район Вест-Энд. Когда она с гордостью протянула сестре Моника Джоан чашечку чая, та понюхала его, отхлебнула, после чего объявила, что напиток ей не по вкусу. Любой другой пришёл бы в ярость, но миссис Би и бровью не повела.

– Ничего-ничего, дорогуша, лучше скушайте кусочек этого медового кекса, только утром испекла. А я пока что сделаю вам чайничек отличного чая.

При желании сестра Моника Джоан могла держаться величественнее самой королевы. Она милостиво склонила голову:

– Вы так добры.

Миссис Би просияла. Сестра отломила кусочек кекса и грациозно поднесла его ко рту.

– Восхитительно. Будьте добры, если вас не затруднит, ещё кусочек.

Совершенно счастливая миссис Би в сотый раз за день поспешила вниз по лестнице.

Меня, как и большинство окружающих, сестра Моника Джоан бесконечно восхищала. Но со мной она вела себя совсем по-другому. Интуиция подсказывала ей, что иная тактика не сработала бы. Мы держались на равных и наслаждались обществом друг друга. На протяжении долгих недель ожидания мы множество раз беседовали в её прелестной комнатке после обеда или перед вечерней службой. Мы говорили часами. Краткосрочная память подводила её (зачастую она даже не знала, какой сейчас день или месяц), но давние события она помнила прекрасно. Моника Джоан рассказывала мне о своём викторианском детстве, об эдвардианской эпохе и о Первой мировой войне. Она была хорошо образована, речь у неё была ясная и живая, и выражалась она очень изысканно – видно было, что это ей даётся без всякого труда. Мне хотелось побольше узнать о прежней жизни в Попларе, и я без конца расспрашивала её, но тщетно. Её нелегко было навести на нужную тему, и зачастую она просто пропускала мимо ушей мои слова и вопросы. У неё была привычка вдруг заявлять нечто совершенно не относящееся к теме разговора:

«Вот же алчный негодяй!» – и тут же забывать об этом. Видимо, алчный негодяй пробрался в её голову и вскоре сбежал, поджав хвост.

Порой мысль её текла легко и ясно. Сестра Моника Джоан делала громкие заявления вроде: «Женщины – это соединительная ткань общества!» – после чего брала карандаш и легонько качала его, сжав тонкими пальцами – этими удивительными пальцами, которые могли сгибаться в первой фаланге. Будет ли продолжение у этой мысли? Любое слово могло нарушить её размышления.

– А женщины в трущобах смолоду способны на сверхъестественные свершения, которые многих из нас просто убили бы. Сегодня они купаются в роскоши – только взгляните на всех этих хохотушек! – и не помнят, как жили и умирали их матери и бабушки. Они не понимают, чего стоило поднять семью двадцать-тридцать лет назад.

Она посмотрела на карандаш и покрутила его между пальцами. Я задумалась над правильностью употребления слова «роскошь» в данном контексте, но побоялась задавать вопросы, чтобы не спугнуть её воспоминания. Она продолжала:

– Не было ни работы, ни еды, ни детской обуви.

Если не платить арендную плату, семью выселят. Вышвырнут на улицу именем закона.

Она умолкла, и мне вдруг вспомнился эпизод, свидетелем которого я стала несколько недель назад, когда ехала на велосипеде после ночных родов.

Было около трёх часов утра, и мне навстречу шли люди – мужчина, женщина, несколько детей. Они жались к стене. Женщина обнимала младенца и волокла чемодан. Мужчина нёс на голове матрас, тащил за собой рюкзак и несколько сумок. Дети (среди них не было ни одного старше десяти) также несли вещи. Увидев фонарик на моём велосипеде, они отвернулись к стене.

– Не волнуйтесь, – сказал мужчина. В тишине голос его прозвучал отчётливо. Я проехала мимо, не понимая, что за трагедия разворачивается передо мной. «Ночной полёт» – так романтически называли тайный ночной побег с арендованной квартиры, который предпринимали, чтобы не платить за неё. Семья предвидела выселение и бежала от долгов. Бог знает, что с ними стало.

Сестра Моника Джоан пристально посмотрела на меня и прищурилась.

– Вы напоминаете мне Квини; поверните голову.

Я повиновалась.

– Да-да, одно лицо. Я любила Квини. Я приняла у неё троих детей и была с ней, когда она умирала. Она была не старше вас, но скончалась, пытаясь избежать выселения.

– Что произошло? – прошептала я.

– Она пошла работать на спичечную фабрику «Брайант и Мэй». У них была чудная семья, я хорошо их знала. Никогда не ссорились. Её муж совсем юным погиб на реке. Что было делать Квини с тремя детьми? Власти отобрали бы их, а она не могла пойти на такое. И бедняжка пошла на спичечную фабрику, потому что там больше платили. Все знали, что это опасные деньги, а хозяева пытались избежать ответственности и говорили, что женщины понимают, что это за работа. Чудовищно. Смертоносные деньги. Квини пахала там три года, и у них была крыша над головой и кусок хлеба. Мы думали, что она избежит мёртвой челюсти. Но нет, она заболела и умерла в муках. Я была с ней до конца. Она угасла у меня на руках.