Вернувшись на Китай-город, Ника сказала Мусе, протягивая сверток, который дала травница:

– Завтра с утра заваришь мне.

Муся пристально посмотрела на напарницу. Ника не делилась с ней своими женскими проблемами, но ей казалось, что девчонка и так о многом догадывалась. А может, Кармен ей уже проболталась. Но Муся, не возражая, взяла сверток.

Утром Нику разбудил гневный вопль одной из девок:

– Ты, криворукая, чего тут устроила? А ну, возьми тряпку и собери все! Я, что ли, должна за тобой убирать? Платье мне испортила, – вопила она. Ника, морщась, выглянула – и увидела опрокинутый котелок, разлитое по полу темное варево с торчащими стеблями травы и съежившуюся покаянно Мусю.

– Как же ты… – пробормотала Ника. У нее не было сил сердиться.

«Придется теперь идти снова к травнице», – подумала она.

Но сходить к ней она так и не успела. Мусе на глазах становилось хуже. Она лежала пластом, тяжело дышала, а лоб у нее на ощупь был раскаленный.

Ника сбегала к фельдшеру, умоляла осмотреть больную. Тот пришел, близко подходить не стал. Хмуро сказал, что, возможно, девчонка подцепила какую-то заразу. Она ведь раньше была бродяжкой. Вирус мог сидеть в ней уже давно, а вылезти – только теперь. Тогда Ника попросила хотя бы таблеток каких-нибудь от температуры. Пришлось отсыпать пригоршню пулек, которых и так уже оставалось мало. И еще пришлось добавить фельдшеру, чтобы тот не начал тут же всем рассказывать направо и налево об этом самом вирусе. А таблетки не помогли. Зато на следующий день, когда она шла за водой, ее остановил Лёха и предложил куда-нибудь убрать больную девчонку со станции: мол, народ уже начинает волноваться, заразы всякой много ходит по метро, и даже если это не чума, то может, еще что похуже. Есть, мол, такая болезнь, от которой кровь закипает, и, говорят, не один уже в упыря превратился. Так что лучше девчонку убрать. Бросить где-нибудь в туннеле – там ее найдут и позаботятся, есть вроде какая-то тайная служба санитарная. А если не найдут, так туда ей и дорога. Тогда крысы о ней позаботятся.

Правда, один из местных, который вроде в прошлой жизни учился на лекаря, поглядев – тоже, впрочем, издали – на пылающую от жара, хрипящую девчонку, начал что-то толковать про возможное воспаление. При этом он постоянно повторял – легкое. Ника не могла взять в толк – почему же оно легкое, если Мусе так плохо? Каким же тогда должно было быть тяжелое? Но спорить девушка не решилась – этот человек хотя бы уверял, что воспаление не заразно. Да только кто ж его слушал?

Незадолго до того умерла Верка, у которой Ника арендовала палатку. По поводу ее смерти тоже ходили всякие слухи – поговаривали, что ее задушил молодой сожитель, Федор, который вскоре куда-то пропал со станции. Впрочем, все знали, что у Верки было больное сердце, но слухи все равно повторяли с удовольствием. Ника совсем бы не думала об этом, не до того ей было. Но вскоре после Лёхи к ней подошел один из братков и сказал, что Веркино имущество теперь отошло другим серьезным ребятам, которые тоже советуют ей выметаться со своей больной девчонкой – и поскорее.

Ника, подперев голову рукой, глядела на мечущуюся в горячке Мусю. «Здесь даже врача толкового нет, на Китае. Если бы найти врача, но где… “Я от тебя никогда не уйду”», – вспомнила она слова Муси. Но девочка уходила, таяла на глазах.

И вдруг Ника поняла: «Есть такое место, где Мусе могут помочь. Надо только правильно представить дело. И место это – совсем недалеко отсюда. Один перегон – до Кузнецкого. А там – переход на Лубянку. На родную Красную линию, где, как гласят лозунги, человека никогда не бросят в беде».

В памяти тут же всплыли предупреждения рыженькой Искры: «Сиди и не высовывайся. Возвращаться сейчас тебе нельзя».

«А чего мне ждать? – мысленно спросила ее Ника. – Он ушел, и никто о нем ничего не знает. Он был еще слаб, вряд ли долго протянул на поверхности. Не успела я его вылечить. – Она вспомнила о ребенке. – Но кому он нужен, этот ребенок? Только мне. А я и себя-то прокормить могу с трудом, а про ребенка и говорить нечего. Может, знакомые совсем умереть не дадут по старой памяти, будут подавать на пропитание. Но много не дадут, я буду голодать, ребенок будет хилым. Со временем все равно умрет – от истощения. Права была Кармен, лучше было сразу от него избавиться. Как нелепо все вышло, как некстати эта Мусина болезнь. А может, вскоре придется даже торговать собой, чтоб не умереть с голода. Нужна ли такая жизнь ребенку? Его ребенку. Сын принца Датского должен бы расти в довольстве, чтобы стать сильным и ловким – как отец. И красивым. Почему всякие уроды живут, а ее ребенку в этом праве отказано? Не лучше ли покончить со всем? Попросить у травницы такое средство, чтобы безболезненно заснуть – навсегда? Или все-таки попробовать вернуться туда, где выросла, – ну, не убьют же меня там сразу. В тюрьме хоть как-то кормить будут, и если даже в конце концов уморят, то может, хоть дождутся сперва, пока рожу? Красной линии нужны новые граждане. Наверное, ребенка вырастят, хоть бы и в детдоме. Не звери же они? Вдруг даже кто- нибудь его усыновит? А может, и не уморят, может, когда-нибудь даже выпустят, и я смогу разыскать свое дитя? А если ребенок родится больным, с отклонениями? – Она вспомнила, что рассказывали о зловещем профессоре Корбуте, в кабинете которого полки вроде бы были уставлены банками с заспиртованными уродами, и поежилась. – Впрочем, чего загадывать? А вдруг тот браток ошибся, и Мусина болезнь все же заразна? Тогда можно и не ломать голову над своим будущим – все устроится само. Мы все умрем. Где ты? – мысленно спросила она Датчанина. – Жив ли еще? Где ты теперь, когда ты мне так нужен?»