– Да-а, – говорит Гриша.

– Да, – говорю я. – Не прочитал бы сам в архивных документах, подумал бы, что анекдот… Может, и наши, елисейские.

– Да-а, наши могут… ну, могли ли. А потом помню:

Солнце на закате – большое, красное. Ельник под ним – тёмный. Снег ниже ельника – бордовый. Окна в домах – багряные.

Идём мы с Гришей по Ялани, под ручки, как барышни. Мотает нас по дороге – как пьяных. Поёт кто-то где-то: На позиции девушка провожала бойца… Подхватываем – голоса наши осипли… Оторвало мне ноженьку, обожгло всё лицо… А после так уж, сами по себе:

– И маладо-о-а-а канавода несут с разбитой галаво-ой!..

А потом я, помню, говорю:

– Пусть только сунутся, попробуют.

– И тех расколотили, – говорит Гриша, – и этим не спустим! – а кулаком грозит мне почему-то, подсунул мне его под самый нос. И: – Чем пахнет? – спрашивает.

– И тем дали, – говорю, от кулака не отворачиваясь, – и этим мозги вышибем. – И отвечаю: – Порохом!

– Не порохом, а смертью!.. Страшно?

– Страшно.

– То-то.

– Ну так.

А после стоим, помню, мы с Гришей на перекрёстке. Прощаемся – как навсегда. Пусть я простой, но Гриша с рюкзаком – и вовсе уж: как на позиции уходит – прямо хоть плачь – так его жалко.

– Может, ещё? – спрашивает. – На посошок.

– Не-ет, – отвечаю.

– Зря, – говорит Гриша.

– Зря, – говорю.

– Ну, дак и чё?

– Да нет… Лопата там…

– А мы костёр не затушили?

– Не помню?… Вроде затушили.

– А-а, снег кругом – пока не опасно.

– Пожарник, – говорю, – он и на пенсии пожарник.

– Не пожарник, – говорит Гриша, – а пожарный, – и говорит: – Бывших пожарных не бывает.

– Да, – говорю.

– Неда, а точно.

– И я об этом же.

– Ну, то-то.

Пообещав друг другу, что бы ни случилось в мире, утром встретиться, всё же простились. Пошли каждый в свою сторону, оборачиваясь несколько раз и сигналя рукой ещё друг другу: только до завтра, мол, никак не дольше.

Вошёл я в ограду. Стою. Лопата у двери: нет, значит, дома Николая – не приехал.

Отставил от двери лопату. Вошёл в дом.

Прошёл сразу на отцовскую веранду, уткнулся лбом в стекло – как в Вечность. Сказал:

– С Днём Победы.

– Спасибо, – ответил отец. – И тебя так же. И я сказал ему:

– Спасибо. Только я-то… Проснулся ночью – на тахте отцовской. Тут же опять уснул.

Один сначала сон приснился, свой: будто я цепью рассыпаюсь, а Шварцнеггер-Терминатор с Гришиным лицом немцев окружает; затем другой, уже отцовский: летит с неба, производя умопомрачающий звук, брошенная с немецкого самолёта простреленная железная бочка – и я, готовый под себя сходить, от страха чуть не умираю.

Встал.

Вышел на улицу.

Небо густо-густо синее, звёзды редкие, но яркие, луне расти немного уж осталось.

Тихо – и Кемь как будто не шумит.

Гляжу я вверх – и мне привиделось: