С запада на восток по небу синему на белом жеребце, искры из тверди высекая, муж величавый проскакал во всей красе своей – Победоносец.

Цокот копыт – услышал будто въяве.

Господи! Сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать.

С вечера на Кеми. Солнце – за ельник, я – из дому.

Выходить стал, дверь только приоткрыл, сразу в лицо мне стужей холонуло – ладно, пошёл, тепло оделся, в шапку зимнюю и в ватник, а теперь думаю, и в полушубке бы не упрел – сидеть-то тут, на берегу, почти не двигаясь. Встанешь, потопаешь, попрыгаешь на месте – всего согрева. Завтра пойду – полушубок надену, жалко, что нет больших калош, так бы и в валенки обулся, думаю, – ноги не стыли бы уж, точно.

Закат нынче был – и до сих пор, так впечатлил меня, стоит перед глазами – сочно багряный и размашистый, на половину неба – будто плеснули на небесный купол сверху и вслед солнцу свежей кровью, за горизонт стекала после медленно та – и угасал закат, как запекался, – к непогоде.

И так уж, думаю, не балует. Но не указ я ей – погоде, не подчиняется она мне – слава Богу.

Небо сейчас на юге от меня ультра-, а на севере аквамариновое. С рыжей подпалиной над самым ельником. Свет снизу в щель как будто пробивается. И, как дымок, оттуда, с севера, из-под земли, тучки-предвестницы сиреневые выползают. Сижу, гляжу на них – тревожусь.

Ночь – по времени, по виду – сумерки. То ли досветки, то ли сутиски. Без промежутка – как целое. Скоро уж и совсем они, ночи наши, выбелятся, будто в день намереваясь обратиться, – месяц лишь до самой-то короткой, не заметишь, как проскочит.

Придержал бы пору эту, время – чтоб побыло – нравится. Как вот только на него наложишь поножи, на своевольное?… С собой удёрнет.

Вода в Кеми упала резко – как отпрянула. Не шумит уже по-прежнему река, не буйствует. Находясь рядом, кроме неё, теперь уже услышать что-то и кого-то можно.

Слушаю: мышь где-то шебуршит – в траве, от меня близко, ветер гудит далеко от меня – в поднебесье.

Снег сошёл с полей и солнечных полотен сопок, а где тень, в распадках и в глухой тайге, лежит, не тает – речки щедро не подпитывает.

И тут, от яра, обнажив грязный пока, заиленный – это когда ещё дожди его отмоют – крупногалечный заплеск, освободив для рыбаков площадку, в том числе и для меня вот, вода отступила, и там, на правом берегу, покинула сосновый бор – тот пусть и медленно, но просыхает. Чуть только потеплеет, снова намокнет.

Но высокой воды, большого паводка уже не будет – лёд на Ислени пронесло, заторов в устье или в кривунах её, Кеми, не нагородит – поэтому.

Граничащая с бором светлая – знаю, что днём, на солнце, она жёлтая – песчаная коса вызволилась из воды узеньким, как серп, закрайком. Вода с него скатилась будто – как с намазанной маслом горбушки – так мне, смотрю, сейчас подумалось. Выбегали в полночь на этот закраек из леса заяц с зайчихой, не совсем, как показалось мне, ещё и вылинявшие, – учиняли любовные игры. Потешные. Первый раз, бесшумно выпорхнув из полутёмного пространства, как ниоткуда ни возьмись, их забавам сова помешала – косых с косы как ветром сдуло – в один прыжок в густой чапыжник заскочили. Опять вскоре появились и возобновили своё нехитрое, но обязательное дело. После уж я невольно их спугнул. Заскрычегав под сапогами галькой, бросился сломя голову вытаскивать удочку – из берега налим едва не выдернул удилище. Клюёт тот, хоть и калека, дерзко, пуще ерша, утягивая конец удилища в воду или шлёпая им, гибким, по воде. И на крючок, за редким исключением, как ёрш, садится хорошо, надёжно. Я от внезапности поторопился: ждёшь – ничего, а зазевался чуть, отвлёкся – тут он и клюнет. Как закон.

Торчат возле прибрежной полосы мои заметки-прутики. Вода отходит на глазах. Тут, на пологом-то, заметно. Встаю изредка, переставляю прутики- заметки. Как гидролог.

Ниже того места, где я сижу на доставленном сюда рекой коротком брусе с приколоченным к нему где-то когда-то и кем-то пихтовым горбылём, нависнув одним краем над водой и нацелив вниз, как морж клыки свои, сосульки, лежит большая бледно-зелёная, рыхлая льдина, внешними очертаниями, окоёмком ли, на материк Австралия похожая, – между елью и ольхой застряла, не сломав едва последнюю. От меня до льдины и обратно самой кромкой берега на вечерней зорьке, расторопно семеня ногами, бегал быстро, словно заведённая дотуга игрушка на симах, отрывисто и тонко, сам себе или кому-то, пикая, маленький, но голенастый куличок-песчаник, то и дело заступая по колено в воду и сноровисто тыча в неё, как шприцем, длинным клювом, – добывал, наверное, им что-то – не от нечего же делать, просто так об эту пору и кукушка не летает, а гнездо чужое ищет. Сто лет мне вечером наобещала. И как только не охрипла. Будто там, где зиму провела, не куковала – навёрстывает. Теперь – спит, ночь куцая – проснётся скоро.

Что с ними делать мне – со ста годами-то? – опять забота.

Бекасы только что угомонились. Решето из воздуха сделали, сплошь его задень издырявили – сквозит оттуда уж, от неба; ветер гудит поэтому, возможно. Чуть-чуть отдохнут и за своё возьмутся снова – известное дело. Вместо них удод долдонить принялся – заладил одно и то же: «у, у, у» – что к чему? Птичка ещё какая-то пиликает, ночнуха – словно аппарат Морзе передразнивает сонно: «пи-пи-пи-пи-и-и… пи-пи-пи-пи-и-и» – и тут о чём, не понимаю. У каждого своя песня. У камня, может, только нет, и то, кто ж его знает, может, лежит себе и напевает – слуху нам не хватает, чтобы уловить этот напев.

Мальчишки в Ялани заглушили свои тарахтелки-мотоциклы и мопеды – бензину мало, экономят – только поэтому. По ранешним бы временам и до утра не унялись – по себе знаю, грешен: и без глушителя, спать не давая старикам, катался на своём иже-юпитере.