далеко залило, ломится поток по лесу прямо, по покосам – в упор до Камня.

– Много воды нынче, – говорит Гриша, выкладывая из рюкзака на заменивший нам стол валявшийся тут же дощатый ящик, прежде накрыв его газетой, провизию: хлеб, сало солёное и копчёное, варёную лосятину, утятину, лук, чеснок, банки с какими-то консервами и водку – мою, литровую, такую же свою – бутылки поставил рядом с ящиком – на том уж некуда. – Давно такой чё-то не помню.

– Да-а, – говорю. – Много. – Грише – про воду, а себе – про водку: очень, мол, много.

– И ещё прибудет – снегу столько… в лесу-то он ещё не таял толком, – говорит Гриша. И спрашивает: – Слышал-нет про наводнения? И на Оби, и на Ислени… Пока-то там ещё, в верховьях.

– Слышал, – говорю.

– Елисейск опять подтопит… Хорошо нам – на горе-то.

– Да, Ялань уж точно не утонет.

– Знали предки, где построиться… Не дураки были.

– А в Елисейске, значит, дураки?

– Выходит.

– Ну, и место-то у нас красивое.

– Да, – говорит Гриша, вытаскивая из кармана бушлата складной нож и раскрывая его. – Красивое. Ничё не скажешь. Это верно. Где бывать ни приходилось, нигде такого не видел… Чтобы село так разместилось… И всё не то чё-то, не так – невзрачно… Да и само-то… Со всех сторон – как на картинке, откуда бы к нему не подъезжал.

– Ещё бы вот не разорилось.

– Не разорили бы… Не разорилось… И лес бы так вокруг ещё не вырубали.

– Ну, много хочешь.

– Да немного. А просто жить хочу по-человечески.

– По-человечески вот и живём.

– Тогда уж лучше по-собачьи… Те хоть природе не вредят.

Недалеко от нас мальчишки на проталине, такой же, как наша, в костре картошку испекли уже, судя по запаху, – лакомятся. Нет до нас им никакого дела, и нам до них так же. Сказал про них и позабыл.

Утки, кряквы в основном да чирки, реже, ещё какой-то не опознанной мной разновидности, туда-сюда летают ошалело. То вниз по Кеми, то вверх по ней. То над водой, то выше леса промелькнут. Как отовсюду будто гонят их, нигде им, бедным, не присесть – жалко.

Едва доносится: стреляют где-то.

– На уток нынче не охотишься? – спрашиваю.

– Охочусь, – говорит Гриша. – Когда время есть… Между застольем и похмелкой… Это ж не курица, вон выложил, а – утка.

– Я догадался… Курицу с уткой трудно спутать.

– Да, это точно, курица – не птица… Далеко не хожу: в огороде у меня лыва – прямо на ней и караулю… Спрячусь в коптильню и сижу, под куст или пень не маскируюсь… Уснул тут в ней, на табуреточке… Пил перед этим чуть не сутки… Кто я и где?! – когда проснулся-то… Место признал, потом – ружьё, после – себя уж еле-еле… Ружья бы не было, не знаю… Иди и спрашивай кого-нибудь, кто я такой, откуда взялся.

– Не тесно в ней?

– В коптильне? Тесно!.. Сидишь, как… в гузке вон у курицы… С моим-то ростом.

– А не боишься гриппа? – спрашиваю. – Птичьего.

– А чё мне грипп?… Только вари её подольше… Давай, – говорит Гриша, доставая из кармана рюкзака пол-литровую бутылку, – сначала самогонки… Магарыч – Екунька выставил… И как мы с ним не выпили, не знаю… Грипп-то он птичий же – не человечий.

Разлил Гриша по гранёным зелёного стекла стаканам – до полоски. «Ох», – думаю.

– Испугался?… Это – первый, – говорит Гриша. – Потом уж так – по половине.

Чокнулись мы.

– За Победу.

– За Победу. Выпили.

– Ох, ё-моё!.. И из чего ж он её гонит? – спрашиваю, отломив скоро корочку чёрного хлеба и занюхивая ею тут же. – Не из собачьего помёта?

– Не знаю, – говорит Гриша. – А мне дак кажется нормально.

Закусили.

Налил Гриша, как обещал, по полстакана.

– Давай ещё раз за Победу… Потом помедлим. Выпили.