Но для нас-то, простецов, он не уснул, а умер; видим мёртвого мы и считаем его мёртвым.

Отжил, говорят люди, отмучился. Старые вздыхают спокойно и крестятся, те, что моложе – без особенных движений, но день для всех – ясный; ни облака на небе, высоко-высоко в нём, в зените, только птица какая-то кружит – не наша.

Закапывают. Флакон, Виктор, Гриша Мунгалов и Колотуй. Сноровисто. Флакон, оперевшись на лопату, часто отдыхает – одышливый и дохлый; остальные – без перерыва – дюжие. Рая, сожительница Виктора, советами им помогает – датая; под распахнутой детской курткой у неё, за пазухой, бутылка пластиковая – жидкость светлая в ней не уймётся – спирт колотуевский в себе хранит – всего скорее.

Данила не стоит со всеми возле могилы, бродит, размахивая руками, по пояс в снегу между деревянных и металлических оградок по кладбищу, кресты и памятники изучает – не скорбит: не умер для него его отец – уснул – так разбудить его боится. Уши шапки завязаны под рыжей бородой – не развязывает – чтобы лишнего, ненужного не слышать. В снегу окопы будто, где пробрёл он.

Холм скоро вырос – свежий, зрачком жёлто-бурым на белом выделился; солнце его лучами чуткими ощупывает – удостоверяется; глина-то – вывернули из нутра её, и солнце никогда, поди, не видела – на него зорко пялится; а ночью – звёзды ей ещё увидеть и луну; обвыкнет скоро и осмотрится, после осядет безразлично – всё так.

Рядом старый – ко всему уже присмотрелся – заснеженно горбится. Тумба деревянная, голубая, краска потрескалась и облупилась, с латунной, замутившейся уже от времени табличкой. На табличке написано: «Коланж Марта Илмаревна» – не читаю – помню. И даты – для живых, конечно, убедительно, для мёртвых – бессмысленно.

Народ сплотился – как в единодушии, из-за сугробов – не расступишься особенно, все к могиле вынужденно жмутся. Каждый о чём-то думает – повод для этого у каждого перед глазами; и выражение лица у всех примерно одинаковое – как при просмотре кинофильма – увлечены одним, не оторвутся.

И я тоже, наёмник:

Жизнь – смерть лишает её смысла и цены, стою, думаю, сейчас иначе и не представляется – возле наглядного примера. Имел ты деньги, вор их украл, и что тебе с того, что они у тебя были? Пожил и умер. Дурная бесконечность. Хоть не родись и не живи, чтоб не участвовать, да не от нас это зависит. Стой, раз поставили. Жизнь, в отличие от смерти, непостоянна, скоротечна, зависящая порой от лёгкого сквозняка, от хлебной крошки или виноградной косточки, – процесс, в конце которого одно для праведного и неправедного, для доброго и злого – земля в глазницах и во рту да черви, через них ползающие – как через двери. Но если это только так, зачем же Бог стал человеком, на крест взошёл, кровь драгоценную Свою пролил? Не за червей же. И так и этак думаешь, но всё равно приходишь к одному, необходимость эту остро начинаешь понимать: только стяжать Бога через соблюдение Его заповедей – одно спасение. И цена – это не то, что у тебя украли, и не тот страх, который ты испытываешь перед скоротечностью и непостоянством жизни, а то, что заплатил за тебя униженный ради тебя Бог. И смысл её, жизни, значит – обретение, по силам, благодати Божией. Но трудно как на этом утвердиться, когда видишь: вот он – мёртвый, и ни один ещё, принесённый сюда, назад, чтобы утешить, убедить тебя и обнадёжить, не вернулся. Как и родители мои.

Душевен человек не приемлет.

Сумбурно, путано – не поразмыслишь – взлететь высоко для этого надо, чтобы одуматься, но от земли не оторваться – крепко держит; ещё ж весна сбивает с толку: для тебя она ещё грусть светлая и удивление, а для покойного она уже ничто – так есть она на самом деле, её нет ли? Кто из нас спит, а кто проснулся?

Бродяжка-ум побегал и вернулся: обращаю внимание на то, что старшие яланцы на холм могильный, как в окно избы своей, привычно смотрят, спокойно крестятся, беззубо шепчут: Царство, мол, Небесное – обешшано, и всё тут. Всуе не мудрствуют, и их сердца не омрачились.

И тут же, следом, так подумалось мне:

Как наши праотцы, дети Адама и Евы, отнеслись к первой смерти, естественной – своих родителей, и насильственной – Авеля, своего брата? У них ещё не было веры, у них была ещё очевидность.

Но ни о чём сейчас лучше не думать:

Вечер водворится плач, а заутра радость.

Покинули кладбище, без одного – там остался: в Ялани убыло, на кладбище добавилось – уже намного обогнало; соотношение не в пользу Ялани, а в пользу вечных её высылок – и никаким отказом в выписке и прописке приток людей туда не остановишь.

Идём.

Солнце от нас справа, тени наши слева – тоже идут, хозяев передразнивают.

Вернулись быстро – налегке-то.

В доме к поминкам всё уже готово. Несколько женщин двое суток хлопотали расторопно. Среди них и соседка Коланжей, Катя Голублева. На два класса младше меня училась в школе. Тихая, скромная. Раньше совсем такие мне не нравились, считал забитыми и скучными их. Теперь иначе их воспринимаю. Постоишь рядом с Катериной – как около иконы намоленной побудешь. В глаза заглянешь ей, и радости на целый день. Сын её, Иван, воевал в Чечне. Привезли матери в гробу. Похоронили. Но оказалось – не его, а от другой отняли матери – та теперь в поисках глаза проплакала все. Вернулся Иван,