Понесли – снег на дороге раскис – осторожно.

Впереди на санях Винокур и Плетиков. Плетиков, стоя на коленях, правит, Винокур, сидя на поджатых под себя ногах, бросает на дорогу пихтовые ветки. Серьёзные, но горем не убитые – живые; и уже, похоже, тяпнули малёхо – в руках у них посудинка мелькала подозрительно.

Гнедко шагает, безразличный: ему всё равно куда – за водой на Кемь или на кладбище – свой же след рассматривает будто, по сторонам не оглядывается.

Домов по улице уже мало, но улица так и осталась длинной. Одной прошли, свернули на другую. От дома Коланжей до кладбища километра два будет – так, примерно – точно никто не измерял, разве – покойники – те не расскажут.

Вывели из ограды тётку Марину, Мунгалову, мать застреленного в собственной машине перед его домом в Исленьске Андрея Мунгалова, моего бывшего одноклассника, нового русского, и старшую родную сестру Гриши Мунгалова. Под одну руку её придерживает Нестерова Света, другую тётка Марина приставила к своим глазам, заслонилась от солнца ладошкой – дальнозоркая – далеко видит – сквозь шествие; ссутулилась – как молодой месяц. Калоши у неё поверх валенок – лучами солнечными весело швыряются – об снег, наверное, их вытирала; телогрейка в навозе – в стайке, в хлевушке, может, убиралась – ещё телёнка вроде держит?… Лёгок на помине – замычал тот там, в ограде зычно… Держит.

Из Ялани вышли. Стали в гору подниматься.

Весна.

Потеплело. Многие сняли с себя верхнюю одёжку, в руках её несут, другие, осторожные, расстегнулись только – не простыть бы.

Ваню Чуруксаева везёт на санках зять его, Володя Нестеров, лесник яланский. Смотрит Ваня на всех со своего транспорта внимательно – как пересчитывает, тихий. Папиросу в губах зажал, но не курит – привык к ней, наверное, и что во рту она, не замечает.

Лесовозы навстречу, гружёные. Пять машин. Остановились – пропускают. Из кабин водители – глядят, думают – у каждого из них своя память о похоронах. Пропустили, поехали – у них работа – до места назначения добраться да разгрузиться где-то ещё надо; и снова в лес – за древесиной.

Несли одни, потом поменялись – тяжёлый, хоть и отсутствует наполовину или – вовсе.

Заставляют старухи, то и дело его окликая, Данилу следовать за гробом, как нужно, но не подчиняется им Данила, шагает скоро впереди – от всех оторвался, говорит по телефону – даёт кому-то указания, где сейчас находимся ли, сообщает. Шинель у него сзади в жёлтых крошках глины: ложился, спустившись в могилу, – примерял, побыл в ней сколько-то – прочувствовал, вылез – не делал замечаний. Колотуй нам так сказал об этом. Сирота, говорят про Данилу старухи жалеючи – отступились от него, не велят уже ему делать что-то против его воли, – один у Бога, мол, остался. У Бога-то – можно – не у мачехи, дескать.

Подошли к ограде кладбищенской. Ворота открыли. Вошла первой Наталья Власовна Сотникова, самая старшая из пришедших, – так положено, – последней и выходить будет, она и ворота закроет – обычай.

Поставили гроб на табуретки напротив могилы; нёбо могилы и куча глины около неё – жёлтые; гроб красный, в нём – покойный – никуда и ни на кого не смотрит, на себе сосредоточился – теперь надолго, многое обдумает; безропотный – что хочешь, с ним сейчас делай, что вздумаешь, ему скажи – не ответит; хоть закопай его, хоть наверху оставь – не рассердится.

Господи, прими и упокой душу… раба Божьего… стою, пытаюсь в мыслях проговаривать – не складывается… который раз в начало возвращаюсь… А на ум имя римлянина, принадлежавшего к древнейшему аттическому роду жрецов-кериков, непрошено вдруг почему-то всплыло: Тиберий Клавдий Аппий Атилий Брадуя Регилл Аттик – полное, был софистом и патрицием, и тоже умер – давно, конечно. С университета ещё в памяти болталось – и вот выявилось. Жил там где-то, за тридевять земель, и когда-то, при царе-горохе, а тут, в Сибири, на яланском кладбище, возник вдруг именем своим, упомянулся – что за невидимый сквозняк навеял, за чем следом увязалось? Ум мой на месте не стоит – блуждает, как бродяжка, – может, поэтому – с кем только в странствиях своих не повстречается – так легкомысленно, так легковесно.

Закрыли крышкой гроб, заколотили – и птицы даже испугались, из кедрача, как сок из сжатого крепко фрукта, во все стороны прыснули, а так сидели там, притихшие, и наблюдали.

Опускать стали. Опустили. Много времени не понадобилось – земля, заглатывая, помогает – живое только не ест, выплёвывает, а до отжившего сама не своя.

Каждый взял в щепоть глины – бросил – падает там с грохотом – как о пустое, с гулким эхом.

Женщина. Приезжая. Лет шестидесяти пяти или семидесяти. В чёрных пальто и платке. На глазах очки солнцезащитные – одна на кладбище в таких. Никто её из яланцев не знает. Одни кивают в её сторону вопросительно, другие в ответ плечами только пожимают. Не глину, а три белых и три красных розы бросила – упали те на гроб так, что не слышно. Как из герба Йорков и Ланкастеров – стою, вспоминаю: об этом нам рассказывал когда-то на уроке он, Артур Альбертович, – нынче не расскажет – забыл историю, прилёг и, туго вспелёнутый настоящим, вспоминает теперь будущее. Ушла незнакомая с кладбища раньше всех и одиноко – на автобусе потом уедет из Ялани – наверное; здесь не задержится – конечно.

Умерьте скорбь: человек не умер, а уснул, а спящий встанет.