сломает, может, но не оторвёт – на совесть. Сейчас, в затишье-то, не шевельнутся, ветки хвоинкою не дрогнут – как на снимке.

Жду скворцов. Со дня на день должны появиться, может – с минуты на минуту. Пока ещё не прилетели. В домиках, в том и в другом, воробьи тут же устроились. Временно. Скворцы их выгонят – и перья только полетят от самовольных поселенцев. Если, конечно, пожелают. Что-то им не понравится, и жить не станут. Бывает.

Отнёс топор под навес. Воткнул там его в торец листвяжной чурки, специальной, на которой отец раньше, устроившись ближе к ней на низенькой скамеечке, когда ещё не обезглазел, и жмурясь на летнее вечернее солнце, отбивал, реже, косы и выправлял, чаще, ржавые гвозди, выдернутые им за день упорного труда из собранных по всем узгам изгнивших досок, доски сортировал и складывал по разным стопкам: понадобятся, дескать, – мы после ими печь в подсобке крадче от него топили; два ящика гвоздей навыпрямлял, от самых маленьких, сапожных, до костылей, и по сей день ещё хранятся.

Вышел из-под навеса, запрокинув голову, стою, любуюсь на скворечники – не нарадуюсь. Озарены – к восходу лазом, словно глазом. Поменьше был бы, сам бы в них устроился.

Старый делал ещё мой родной племянник Павлик, погибший в Чечне в Первую чеченскую и похороненный здесь, в Ялани, двумя-тремя его или не его солдатскими косточками. Смотрю и не могу решить, чей и лучше – мой, новый, или его, Павлика, старый? Оба хороши – так сам с собою ловко согласился. Ну, мой, конечно, выглядит солиднее – и даже жердь под ним слегка согнулась, словно подсолнух перезрелый. Вороны в нём, моём, подумал вдруг, не поселились бы. Поселятся – выживу, найду способ. Хотя зачем, пусть и вороны разместятся – они же местные, родные, помнят меня ещё, наверное, младенцем, долгожители, – всего скорее.

Наколол дров на вечер: берёзовых для печи, на всякий случай, вдруг топить её придётся, и осиновых – тех для камина, тоже так, на всякий случай; выбрал ровные, не суковатые, отец бы так сказал: не крековатые, чтобы, пока сгорят, не ждать, не караулить до утра их. Уснёшь, не скутаешь – всё тепло за ночь в трубу вылетит, дрова напрасно только тратить. Так и учусь вот экономии, и этому пришло время. Раньше, при живых родителях, о том, сколько сжечь за сутки дров, больше, меньше ли беременем, и не задумался бы.

Воды накачал и в дом унёс – наполнил ею бачок, чайник, самовар и рукомойник. После, подумал, заниматься этим будет некогда.

Солнце, к прописанному ему в календаре-численнике на этот день сроку, опередив себя вчерашнее на две минуты, резво вынырнуло из-за Камня. Вырвалось – будто без воздуху там задыхалось, будто его ещё там кто-то и придерживал – так мне, мнительному, и подумалось. Большое, раздувшееся – вдох глубокий сделало, не выдыхает сразу, постепенно – так мне кажется. Бордовое – как клюква спелая – птицы его, проголодавшись за ночь, не склевали бы, пока повыше не взлетело, – беспокоюсь. Во весь свой воспалившийся глаз на Ялань смотрит – соскучилось – десять с половиной часов её не видело, не диво, и я, проснусь когда, то на неё в окно смотрю с тревогой. Только взошло, едва лишь показалось, тотчас в сосульках отразилось многократно – разом все, каких оно коснулось, вспыхнули, словно в одной цепи, в одной гирлянде, и будто только что включили их, скоро и плавиться начнут, позже – и падать, шумно, вдребезги – взрываясь словно – разобьются на осколки, а те особенно, что угадают на крыльцо, там, на крыльце, уж и дотают – опять воды мне тут накопится – забота. Дверь в доме, глянул, красная – от солнца, хоть заливай водой её – чтоб погасить.

Тут и подумал:

Вроде пустяк, обычное – сосульки, солнце в них утреннее ало замаячило, – а на душе от этого – как от великого и совершенного: Бог невидимый явствует в видимом – не без Него же свет такой рождается, нерукотворный. Господь создал, природа лишь воспроизводит.

Рече, и быша; повеле, и создашася.

Хорошо, Господи, хорошо весьма). – не вынуждаю, с лёгкостью и радостью само выговаривается – затвердилось.

Начался день. Как он закончится? С утра уже перенасыщен предстоящим. В переживаниях и в мыслях. И обозначился как таковой уже позавчера.

Умер Артур Альбертович Коланж – произошло неизбежное.

Давно уже в Ялани к этому готовились и говорили вслух уже об этом – был не жилец, на очереди числился. В два часа дня нынче выносить будут – как принято. Всё выносят и выносят, а заносить теперь в Ялани стало некого.

Жду Гришу Фоминых. Обещал он взять у Белошапкина Егора Павловича, и с тем уже вчера согласовали, коня, запрячь его в сани, и мы с ним, с Гришей, пока дорога не раскисла и держит наст, должны съездить в пихтач за пихтовыми лапами.

Нет пока Гриши. Ни с конём, ни без коня. Вряд ли запил – вчера, уж заполночь, у Коланжей, был трезвым.

Жду. Приедет, думаю, куда он денется, раз обещался.

И чтобы время зря не упускать, слоняясь праздно по ограде, а использовать его, свободное, с пользой, вышел с лопатой деревянной за ворота. Плотный, зернистый снег, смачно нарезая его, уже отяжелевший, подъёмными и помещающимися на лопате кубами, стал откидывать от дома – освободить поляну перед ним, чтобы скорее обсыхала и мурава на ней скорей зазеленела, радуя глаз мне и прохожим. Пока никак тут не пролезешь, на лыжах только, а снег сойдёт, и мимо моего дома люди станут ходить – пора уже не за горами – скоро. Не стоит на месте время.

Наработался. Не всё сразу. На несколько дней хватит. Намело его, снегу, за зиму, да, отгребая от ворот, ещё и я сюда подкидывал, до окон. Около двух