Свежо и гулко. Далеко где-то, в чьём-то дворе овцы общительные блеют – ко мне уж тут от ельника доносится – так раздаётся; в Линьковском краю, словно на кромке света, набирает кто-то из колодца воду – ворот скрипит – как будто рядом; не посекретничаешь – слышимость такая; под стать ей и видимость – прозорочисто.

Сухо. Морозец резкий, колкий. Ранней осенью такой бы лютым показался. На термометре – в окошко глянул на него, как выходить на улицу собрался, – восемнадцать. Двадцать, значит, поодаль от дома. Знаешь, что не на весь день его хватит, мороза этого, так даже радует, бодрит. К обеду минус поменяется на плюс; воздух до десяти, на солнце-то, прогреется.

Ладно как, Господи, как ладно! Но отчего же:

Дух мой уны во мне, сердце моё во мне смятеся? – хоть и не общим настроением, да уязвляет тонким жалом.

С крыш – дома, навеса, бани и двора – свисают длинные сосульки – как опрокинутые конусные свечи – пока застывшие, не плавятся. В детстве мы сламывали их, сосали вместо леденцов, и что вкуснее, до сих пор не знаю. Надо попробовать – определиться.

Сломал, попробовал – на самом деле – сладко; но леденцов опять вот нет – чтобы сравнить.

Дед мой, Истомин Павел Григорьевич, лечил ими, сосульками, горло – об этом мне рассказывал отец – то есть ангину. «А он, дед Павел, простывал когда-нибудь?» – спрашивал я у отца. «Да нет, такого вроде не было, – отвечал мне отец. – Ну а вот глотка-то болела у него… Коли сосульками лечился. Закалял так, может, только… Чтобы хворал когда, нет, не припомню… Потом лежал уже, с быком-то поборолся… Так-то лежал, но не хворал же… Позвоношник… Чуть только в горле запершит – попьёт холодного, надует из окна ли, – так всё и требовал сосульку… Сосулек нет, так снегу или льду… Лёд в нашем колодце по всему лету держался… А к докторам не обращался, к коновалам. В семьдесят слёг, а в девяносто с лишком помер. И сто бы лет прожил, с быком бы не связался… Сестра его, тётка моя, Лукерья Григорьевна, Мизонова по мужу, до ста четырнадцати дотянула, и в здравом всё уме… ты ж её помнишь».

Помню её я, долгожительницу. Не только в хорошем уме была, но и видела и слышала отлично. Нитку сама и без очков в иголку вдерьгивала, ни к кому не обрашшаласъ; радио слушала – не упиралась в евоухом. Правда. И в именах наших не путалась, сразу и точно по имени всех своих племянников внучатых называла. И разговаривать легко с ней было, интересно. Здесь похоронена, в Ялани. Царство Небесное. Удивительная была бабушка. Однажды так, помню, сказала: «Маленькой девочкой ишшо была, совсем соплюхой, и натворила, помню, чё-то – ну, чё рабёнок может натворить: не то взяла, где, может, чё-то уронила, – дак под шестком от Бога после пряталась, едва меня оттуда вынули. Теперь вот тоже, милые мои, куды хошь прячься – дурная шибко: на ум худого много лезет… что и молитва не спасат. К старосте, думала, почишше стану, ага, дак какжа!.. Ох, надоть ехать в церкву мне до батюшки, сам-то ко мне он не пожалует – и без меня, без барыни, хлопот ему хватат там – тако вон время».

По всему крыльцу сплошная наледь – как лёд-яснец на речном плёсе – ровная. От капели приключилось. Прозевал момент, не согнал метлой вовремя, пока не замёрзла, с него, с крыльца, вчера под вечер воду талую, – за ночь каток на нём образовался. Наука умному, ленивому досада.

Вот и выхожу уже второе утро подряд, чтобы отдолбить. А то придёт ко мне вдруг ранний гость и, подскользнувшись, упадёт здесь, за что меня, беспечного, и поругает, или и сам забудусь, шлёпнусь – не удивительно. Растает только к полудню, когда сюда заглянет солнце. Не раньше.

Струганые, но не окрашенные пихтовые плахи крыльца под наледью – как янтарные, будто натёрли их тщательно с песком и покрыли после толстым слоем бесцветного лака. Как кремень, по прочности, с ходу и не сколешь. Скребка нет, топором на ней, на наледи, насечки только сделал. Ещё и обухом по ней поколотил – была прозрачной, стала мутной, и что под ней, теперь не разглядишь; помню, конечно, что там – плахи.

Испытал – туда-обратно по крыльцу прошёлся, мало того, и пробежался – вроде не скользко, в валенках, по крайней мере, – не обвинят уже хозяина в беспечности – так себе совесть успокоил.

Солнце ещё не показалось. Не нарушает распорядка. Скоро возникнет из-за Камня, выглянет, уже над тем короной пламенится. И расшумелись воробьи. Не на кого-то – нет никого вокруг, ни ястреба, ни коршуна, ни кошки. От чувств, понятно, в ожидании. И их проняло – красота-то. Что уж о человеке говорить – молчу в восторге.

Звезда, планета ли, умолкла – не ищу её глазами: за Пяту-гору упала – догадываюсь; и петь там некому – там далеко людей не встретишь – пространству только.

Позавчера, затемно поднявшись, ещё раньше, чем сегодня, и наскоро выпив кружку пустого холодного чаю, сходил по насту в лес, нарубил кедровых веток, чтобы увенчать и украсить ими скворечники. Так уж от веку водится в Ялани – не от пихты ветки, не от ёлки и не от другого какого хвойного или лиственного дерева, а от кедра – не стал и я, законопослушный, нарушать эту традицию: так и мне спокойней, и для жителей скворечников привычней будет.

Нашёл под крышей двора, отцом туда ещё, наверное, засунутые, две длинных, крепких жерди – как уж он, запасливый, спрятав от нас, бестолковых и бесхозяйственных, в дело их употребить намеревался, я не знаю, – так там с тех пор и оставались. И пригодились – не зря отец старался, значит. Заменил сломанную пополам в ноябре ещё нынче, если мне не изменяет память, ночью как-то сильным ветром жердь-скворешню и водрузил сначала старый наш скворечник.

Смастерил, вдруг разохотившись, и не остыл пока в своём стремлении, новый, после поставил и его.

Наряду с установленной Николаем телевизионной антенной высятся теперь над домом, под самым небом. Хорошо их прикрепил-приколотил – ветром