Живёт Володя теперь хоть и в городе, но корову и там держит: семья, три дочери – старается, как может. Сена зарод вывез на «кировце» из леса, со своего покоса, тут уже, в деревне, переметал с саней в тележку, дальше асфальт – нельзя с санями – оштрафуют.

Гена Меньшиков, тракторист, тоже яланский и наш с Володей бывший одноклассник, и тоже в городе теперь живёт, к матери, здесь живущей, пообедать забежал, а он, Володя, – меня, по случаю, проведать.

В Ялани у него, у Володи, никого в живых уже не осталось; дом пустой стоит, отцовский, но и тот – боится, что бичи спалят, не диво.

«На пенсию выйду, – говорит, – сюда приеду доживать». – «А если сожгут?» – спрашиваю. «Балок поставлю, – отвечает. – Как Гриша-остяк… Люблю Ялань, а там… всё как не дома».

Обед у меня не поспел, отвели душу пустым чаем с магазинными булочками. Да ничего ему, Володе, и не надо, мол, и чай-то – хлопоты ненужные, ну, чай, мол, ладно, можно выпить-то обезводился, смеётся. Ну, слава Богу, чаем не побрезговал, и то ладно. И водка есть. Ни в коем случае. Посидели, поговорили о том, кто где кого видел, о ком что слышал. Я тут кого – как изолирован: сказать мне нечего, послушать – интересно.

Мельком, но покорно, как перед судьбой, посокрушался Володя о том, что лесопромышленники покосишко его загубили: изъездили весь вдоль и поперёк и завалили, как они у них там называются, остатками порубочными, так что в другом месте теперь надо будет весной подыскивать или разделывать угодье новое, да где вот только? – повсюду эти шелкопряды – маму и папу продадут за рубль денег, не то что лес, который не растили, – будет продать кому, крапивы не оставят и дёрн со всех покосов и угоров тут, в Ялани, спустят. Повздыхали оба: нет на земле на них управы, дескать. Вспомнили, как раньше было: по чужому покосу и пешком пройти стеснялись люди, только когда уж сено было прибрано, и то на цыпочках старались – ну и опять изрядно повздыхали: то ж, дескать, раньше.

Хоть вздыхай, хоть не вздыхай, и разговор на эту тему нескончаемый. Заторопился Володя: Гена мужик, мол, кипятошный – минуту подождёт, две подождёт, терпение, как пар, на третьей выпустит и сломя голову один поедет – догоняй его потом как хочешь. И я его, Гену, неплохо знаю – согласился: уедет Гена – у того не заржавеет.

Поблагодарил Володя за угощение, как будто за спасение от смерти – также сердечно, в пояс только не раскланялся и жизнь взамен не предложил, из- за стола вышел, взял осторожно, чтобы не намусорить, одежду свою в охапку, подался было из избы – чуть не на цыпочках – как по чужому-то покосу.

– Здесь одевайся, – говорю. – Куда направился?!

– Да натрясу, Олег… Трухи сенной вон сколько.

– Не выдумывай! – ругаю. Обулся Володя, оделся.

Проводил я его за ворота. Пообещал приехать к нему в гости.

Ну, мол, и ты – ему – не забывай.

Да я и так тут, дескать, надоел… – прямо как мандарин из Поднебесной.

Вернулся я в дом. Проверил картошку – сварилась. Только сел за стол, есть приготовился, и за дверью, слышу, зашумели. Ну, думаю.

Без стука, как к себе домой, завалились. Загалдели сразу, будто на базаре. Черноокие и густобровые. Таджики, узбеки, думаю, цыгане ли? Нехристи, сказала бы мама. Нерусь, назвал бы их отец. Но согласились бы оба: все, дескать, люди. А у меня – картошка просто остывает. Ну, думаю, наслал же леший. Один мужчина и две женщины, но все усатые при этом – как мушкетёры. Все трое в кожаных пальто. Женщины в серых оренбургских шалях, мужчина в шапке рыжей – может быть – ондатровой. У всех, конечно, зубы золотые. С баулами больше себя. Тут же расстёгивают их, распахивают, на пол выкладывают содержимое. Мёд ташкентский предложили. Отказался я, конечно. Зачем мне, думаю, ташкентский мёд. Свой-то был, когда родители держали пчёл, не липовый, а настоящий, и тот в охотку только ел, изредка – с парным молоком и свежевыпеченным хлебом. Напористые. Еле отвязался. Не мёд, так куртку замшевую или кожаную, не куртку, так костюм спортивный или сумку купи у них, хоть расшибись. И ткань на шторы предъявили. Кое-как их, бесцеремонных, из дома выпроводил. Думал, выталкивать придётся. Ушли, недовольно гуркая, громко хлопнули воротами – наотмашь. Всю деревню обойдут, экзотические коробейники, для наших мест почти как папуасы, не без этого, зря сюда тащились, что ли.

Сам себе проспорю, если не увижу на днях на ком-нибудь из простодушных и сговорчивых яланцев новый спортивный, адидасовский, костюм. Или на окнах в чьём-то доме шторы новые.

В прошлый раз бродячие торговцы были, эти, другие ли – бензопилы китайского производства, дешёвые и надёжные, предлагали. Купил Плетиков, поддался соблазну – сломалась, хвалёная, сразу, на первой же обкате. Переживал Василий Серафимович после, но недолго – обмыл сломанную уже техническую обнову с Винокуром – и утешился, со смехом теперь о том, как повёлся, рассказывает. А торгашей и к дому своему близко теперь не подпускает – на своей ошибке научился.

Вернулся за стол. Взбудораженный. С картошки мундир, не обжигая уже пальцев, как с преступника, сдираю и думаю: и как это у меня нынче получилось – не поддался обаянию офеней, сам на себя не надивлюсь, мне же ведь втюхатъ что-нибудь,