Протянула Рая мне бутылку, взял я её, на стол поставил.

– Завтра зайду… А может, послезавтра… Это спирт… неразведённый.

– Хорошо, – говорю. – Надеюсь, что не испарится.

– Испарится – возместится – не совесть… Извините, что побеспокоила, – говорит Рая, вставая со стула. Смеётся. Прогал широкий – в три отсутствующих верхних зуба – ладонью его не маскирует. Под ноги себе смотрит. – Ой, – говорит, – а всё же натекло… Это так валенки промокли!

– Ничего, – успокаиваю. – Не грязь.

– У нас там негде, я бы уж не пошла, не стала вас тревожить… Летом – в заросли крапивы, в репейник где – и мило дело… Сам только спьяну не забудь, куда заныкал. Со мной такого не бывало, – смеётся Рая. – У меня память – всего Асадова наизусть помню… хоть и девичья… плохое только забываю… а с Витькой часто… Ходит с косой потом, придурок, ищет…

– С косой?

– Траву-то выкосить… чтобы найти… На покосе у себя спрячьте – весь его вам за день выкосит… Сейчас по снегу – как по карте – на место выйдешь, не заблудишься. Кому искать, тому, конечно, хорошо… А кому прятать – незадача.

– Да-а, – говорю, как говорила мама, «а» протягивая, словно выдох.

– Ну, извините, – толкнула дверь плечом и говорит: – Дом-то какой большой… У вас впервые.

– Большой, – вдогонку говорю ей.

Ушла Рая. Остался от неё запах духов – дешёвых или дорогих, не отличаю, – в этом совсем не разбираюсь; ещё фамилия – Асадов.

Убрал я со стола в прихожей, от дурного глаза и греха подальше, Раину бутылку из-под водки с чёрной наклейкой «Распутин», определил её на кухне в шкаф посудный, отдельно от такой же точно внешне Викторовой, которую там же, на кухне, несколько раньше в стол поставил, чтобы потом, когда придут их забирать владельцы, не перепутать вдруг. Виктор-то, ладно, не расстроится, но Рая… И мне-то будет каково! – Виктор же Рае может не признаться, что получил из рук моих неразведённый.

Спустился после в подполье, набрал там ведро картошки, помыл несколько штук, поставил варить их в мундире на плитку электрическую. Стою на кухне, думаю, что же к картошке мне добавить – с луком поесть её или с капустой?… Слышу:

Вошёл в дом кто-то – и воздух ринулся тому навстречу, и занавески колыхнулись – и говорит оттуда, от порога, громко:

– Здр-равствуйте! Добр-рый день! Олег! Ты дома?! Никого ли?

Узнал по голосу и по раскатистой, как барабанная дробь, букве эр-р, такой привычной: Володя Прутовых, мой задушевный друг детства и одноклассник. Когда-то, помню, просил я коварно его, Володю, сказать «ворона» или «сорока», он простодушно говорил, а я, естественно, смеялся и обзывал его то Лениным, то Троцким. Теперь об этом не прошу и Троцким-Лениным не обзываю.

Вышел с кухни, вижу:

Он, Володя.

– Здорово, – говорит.

– Здорово, – отвечаю.

– Тихо в избе, подумал, может – вышел. Ты на рыбалку-то не ходишь?

– Нет, не хожу.

– Ну или так куда… во двор, в ограду.

Низкорослый, коренастый. Сбитый, как говорят тут, или – как говорят ещё тут – кряжистый. Тоже потомок казаков-первопроходцев и поморов. Чалдон, чявошник.

Голоушем Володя. Волосы тёмные, влажные – не от дождя наверное – от пота, но когда высохнут – станут соломенного цвета, а в детстве были, помню, белыми, за что мать Володи, тётка Марья, покойница, называла его сахарной головушкой, а отец, Василий Виссарионович, Василъоныч, Царство ему Небесное, – кобыльей пеной, и топорщились всегда и по всей голове, как намагниченные. «Выпивши, – рассказывал когда-то мне, смеясь, Володя, – тятя всё трубку выбить норовил о мою голову, ну а не выбить, так почистить… ему она, башка моя, покою почему-то не давала. Когда я родился, было ему уже за шестьдесят лет и как человека он меня не воспринимал – как что-то мимо пробегающее».

Володя тоже, как и я, поскрёбыш. Без телогрейки и без валенок – в тамбуре-сенцах бросил их – в сенной трухе они – поэтому: чтобы в избе, мол, не намусорить.

Поругал я Володю, зная, что тщетно, бесполезно, за излишнюю щепетильность – любитель он подобных церемоний, не исправишь, – занёс в дом его шмотки: шапку-ушанку, валенки, портянки, рукавицы, телогрейку, – возле порога горкой положил их – высится.

– На крыльце бы, – говорю, – ещё оставил. Или уж лучше – за оградой.

– Пусть бы лежали там! – засуетился.

– А одеваться после, с жару, в стылую?

– Ну и беды-то… Не наверху ехать – в кабине.