По дому послонялся – под их, родительскими, взглядами.

Взял со стола Книгу, подсел к камину, прочитал:

«И я видел, что Агнец снял Первую из Семи Печатей, – и я услышал одно из Четырёх Животных, говорящее (как бы громовым голосом): „Иди и смотри!“…

…„Падите на нас, и сокройте нас от Лица Сидящего на Престоле и от Гнева Агнца; ибо пришёл Великий День Гнева Его – и кто может устоять?“)».

Закрыл Книгу. Положил её на стол. Отправился на кухню.

Проткнул вилкой в кастрюле картошку – сварилась.

Поужинал. Вкусно.

Вышел на улицу. Спокойно.

Темно.

Фонари в разных узгах Ялани заснеженные конусы выявили – мотаются.

Пошёл в деревню прогуляться – давно там не был.

Забрёл на улицу, от которой ничего уже почти не осталось, кроме нескольких столбов воротных, что и была здесь, не знает кто, и не поймёт. И дома того уже нет – и этот на дрова испилили. Жили в нём когда-то Елистратовы. Лена. Со мной училась в одном классе. Один из Новых годов вдруг припомнился. В десятом классе. Родители Лены уехали в город – к старшему сыну, внук там родился. Мы скинулись, вина какого-то накупили, шампанского. Встретили Новый год. Пошли в клуб. Побыли там. Вернулись к Лене. Коля Устиненко. Красавец. Играет на гитаре. Про Ланку поёт: заметелил окна снег белый, про Нинку: поезд мчится снова на Урал, я в глазах у Нинки прочитал… про в песке зарытых бедуинов… и про многое другое. Приехала из Исленьска Валя Позднякова. На год нас старше. Ни у кого больше таких глаз я не видел – большие, фиолетовые. Учится в медицинском училище. Свет выключили. От фонаря только через окно – и того много. А в голове – от вина, от самогонки тоже, кем-то принесённой, от шампанского – всё фейерверком, радужно. Да и луна – и та, конечно, – фонаря ярче. Танцульки – не без них же. Дружил Коля с Леной. А тут из рук не выпускает Валю Позднякову – все танцы с ней. Лена – как отрешённая. В белом платье. В чёрных катанках. Магнитофон. Песенка «О, мами». Прозвучит, закончится. Опять её, промотав назад ленту, включает Лена – сидит с ним, с магнитофоном, рядом. Потом Оля Борониных – целовались с Шуркой Пусой на улице – зовёт нас: «Ребята!» Выходим. Фонарь. Лог. Ленка вытоптала в снегу большие буквы: «Коля – измена», – сама, волосы рыжие и валенки чёрные – лежит знаком восклицательным за написанным. Сломанный стакан в руке. Зажат. Вены обломком вскрыть себе пыталась. Не получилось – слава Богу. Кровь рядом на снегу и на платье – каплями. После каникул вышла на занятия – другая. Недавно встретил её в городе, в монашеском облачении: мать Ирина. Интернет, сайт, бегает, организовывает. Мне, говорит, радостно тебя видеть… тут, добавляет, на нашей родине. А мне-то, мне-то… И Валю Позднякову как-то встретил. Глаза – как снег в тени ярким солнечным днём – такие же, как были, фиолетовые, не изменились; детей, знаю, у неё пятеро. Коля Устиненко был лётчиком, уже на вынужденной пенсии, живёт с Натальей – тоже нашей одноклассницей. Детей вот нет – аборт Наташа делала подпольно. Живут, говорят, хорошо – дружно, в достатке, – но глаза у них, у Коли и Наташи, грустные, как у лемуров.

Не я – какой-то пассеист: враждебен к настоящему, к прогрессу. Не так, конечно, – вспомнил просто.

Нагулялся, даже собак не потревожив.

Перед домом, оглядевшись по сторонам прежде, прислонился к столбу, послушал – молчит земля, ни слова не сказала, скажет мне за неё потом Данила Коланж – тот её слышит.

Вступил в дом. Разделся.

Постель приготовил. На диване.

Лёг.

Показалось: мать молится – там, в своей комнате; и скрипнула тахта на отцовской веранде.

Забылся, с тихим-тихим сердцем.

И дожили, слава Богу: вот и они, крещенские морозы, – пережить бы, Господи, помилуй. Такие-то. Как на смерть. Клящие.

Не заставили по себе беспокоиться. На родине своей, в ледовито-полунощной Арктике, не засиделись. В Оймяконе по пути не загостились. К сроку к нам сюда, в Ялань, нагрянули. Будто у следующего всегда строго по расписанию времени на закорках прибыли. Прямо к празднику, именовавшему их, подоспели и свирепствуют – так его, праздник, отмечают.

Нравится им тут – скоро не отступят. К тому дело. Да и обычно. Редко когда заглядывают ненадолго. Уж обоснуются, так обоснуются. Палкой не выгонишь. Можно было бы от них как-то отгородиться, отгородились бы. Да как вот?

Даже и ельник не спасает. Сам страдает от трескучих. Вроде и тепло, плотно сверху донизу обындевел-оделся, но от холода и он, подрагивая и звеня, скукожился. Смотреть на него и то зябко, ночью особенно, когда луной он, ельник, освещён. Хоть и в окно на него, страдающего, чтобы не затосковать от жалости, не выглядывай. Красивый, правда. Залюбуешься, не оторваться.