тебя со всех сторон аргументы в пользу примирения и соглашения. Такое дело. И кино досмотришь, и водки выпьешь – и опять сидишь потом, свернувшийся, как стружка, вокруг возникшей в тебе пустоты. И аргументы эти всякий знает, у всех они, за редким исключением, одинаковые и перечислять их тут нет надобности. Только, с одной стороны, скажешь себе: к трём чашам вина не прибавляй четвёртой, разве только по какой-либо великой болезни, – и тут же сам себе, но с другой уже стороны, подначишь: веселие для Руси питие есть, а я же самый настоящий русский, не хазарин, не татарин, – и согласись тут сам с собой, если добавить больше некому: всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною, – и не заметил, как поддался, как оседлал тебя коварный сомуститель, а потом уж и: били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал; когда проснусь, опять буду искать того же… Как ни борюсь, всё на лопатках. Укрепи, Господи. Помоги, святый мучениче Вонифатий. Но без тебя-то самого – не укрепит и не поможет.

За полночь уже, и глубоко, прибежал Виктор. Только я попил пустого и, чтобы на сон капризный мой не повлиял, едва закрашенного чаю, включил телевизор и, с первого же кадра чуть не насмерть перепуганный распирающим голубой экран мужеством очень Крепкого, с грубым изяществом небритого, Орешка – этот уж точно сон раскрошит вдребезги, не постесняется, долго потом не восстановишь, – тотчас его выключил, постель собрался было разобрать, за покрывало уже взялся.

В окно сначала громко постучал, после уж – в дверь – и тоже шумно, обычно так: чуть поскребётся.

Пошёл, открыл ему, Виктору, дверь. Обдал он меня из ноздрей, как из сдвоенного пульверизатора, паром, а изо рта – горючей смесью спирта вперемешку с чем-то вроде ацетона, спичку зажги – воспламенится между нами – во мне-то так уже, остатки.

В неизменном для зимы – как для оттепелей, так и для любых морозов – наряде. Сам возбуждённый, взбаламученный, будто бы досмотрел тот фильм, который я смотреть не стал предусмотрительно, – но нет у них, я знаю, телевизора.

Вошёл Виктор в дом, чтобы в дверях открытых, избу выстужая, не стоять, поведал сбивчиво.

Забрёл к ним вечером, следуя от Колотуя, с литром спирта Фоминых Гриша. Выпил с хозяевами и, одну, начатую, поллитру прихватив с собой, а другую, не тронутую, оставив на столе, ушёл шатко, по словам Виктора, в другие гости – к остяку Екуньке Поротникову, дальнему своему родственнику, выехавшему из тайги, где постоянно жил до этого, теперь, из-за ослабившей его глаза и ноги старости, в Ялани обосновавшемуся, – потолковать с ним об охоте и собаках – ему, Григорию, вдруг захотелось. Рая, сожительница Виктора, спустилась на кухне в подполье за картошкой. С лампой – провода у них опять на днях отрезали, а исправить рыжее нахальство и вредительство в размерах государства Виктор пока ещё не удосужился: от Нового года до Нового Старого каждый день праздник – когда тут?… Вылезла Рая из подполья с ведром картошки. Ведро пристроила в прихожей возле буржуйки, лампу – на стол, где та до этого стояла, – без света Виктору с остатком спирта было не управиться – не развести его впотьмах. Вышла на двор. Загляделась там на что-то. Вернулась. С ним, с Виктором, ещё о чём-то поговорила, как тот спирт развёл, стопочкой проверила – в самый, дескать, раз. Подалась на кухню за ножом, картошку почистить, забыла, что лаз в подполье открытым оставила, и полетела туда кубарем. Глубокое подполье, лестница крутая. Здоровый зуб – передний, верхний – выбила; коронку золотую потеряла – теперь найди её среди картошки; руку и – явно не одно, а – рёбер несколько сломала. «Кости без витаминов, – сказал Виктор, – устают сопротивляться жизни – хрупкими, как вафли, делаются – легко ломаются… зимой-то вовсе… как сосульки».

Больше часа мы её оттуда, воющую от боли и нас же, спасителей, на чём свет стоит ругающую, добывали; видно было, что не притворялась, искренне на всё, на каждое наше движение, реагировала. По-всякому мы с Виктором, крутясь в тесноте вокруг да около, при свете спущенной в подполье лампы, наверх поднять её пытались – не получалось: то ей, несчастной, терпеть не по силам, то нам, выручающим, действовать неловко. Потом уж обвязали, беспомощную, под руками верёвкой, сами вылезли и её на пол вытянули. До кровати донесли и положили там, стенающую. Хорошо ещё, что не грузная она, Рая. Ш-шепа ш-шапой, – как кто-то скажет тут, в Ялани, – спилась, дак чё с неё возьмёшь, мол. Кто без греха? – я промолчу уж.

С утра сегодня – если они уже напиться с горя оба не успели, а чем, ещё там оставалось, и теперь не спят крепко, – вызвав через Анну Григорьевну Билибину, фельдшерицу яланскую, из города машину скорой помощи, должен был Виктор – ночью, по крайней мере, обещался – отвезти её, Раю, в больницу. Может, и отправил и сам с ней уехал – дым над трубой, смотрю, не курится – дрова есть у них – не все ещё в подворье постройки, что от прежних хозяев им достались, испилили; баня стоит, частенько её, замечаю, топят; и тоже парятся – с тазом и с веником под мышкой туда, в баню, ходят, но в снег не видел, чтобы прыгали – в чём-то и экстремалы, может, но не в этом.

Поздно, не по-крестьянски, нынче проснулся. Сваливать на то, что я не жаворонок, а сова, не стану, честно признаюсь, заленился. С вечера не уснуть, как правило, а утром рано не проснуться. Ночью ж ещё и это – с Раей – происшествие.

Долго лежал с закрытыми глазами, прислушивался – ни к чему.

Тихо – и там, на улице, и на душе.

Поднялся. Оделся. Заправил постель. Вспомнилось вдруг, как делал это в кубрике, когда служил, – перед глазами чётко проявилось: белая, плоская, почти как книга, подушка и тёмно-синее суконное покрывало, натянутое, без морщинки, на матрас. Дома так не стараюсь – будто всё тороплюсь куда – вроде и некуда.

Сегодня лягу на диван, подумал, чтобы с постелью не возиться – только скрутить да отнести в другую комнату.

От окна к окну побродил; в улицу позаглядывал: наледь на стёклах – не сплошная – истощилась, – приобщился: день там, на улице, вернее –