того – хоть и тесно, но – полно всего в запасе. Как у Плюшкина. Не висит только, как у того, на стене огромной почерневшей, писанной масляными красками, изображающей цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висящую головою вниз утку картины; и изба у Гриши размерами поменьше будет, чем у известного всему читающему люду помещика: – Идите в комнаты! – не пригласишь; но всякой всячины и тут достаточно, и нужной, как, например, барсучий жир в плоской жестяной баночке из-под леденцов, ведь пригодился же, и бесполезной, на мой взгляд, – несколько, чуть ли не около десятка, онемевших навсегда будильников – я бы их выбросил – зачем хранить их? «Аномалия тут у меня под полом, – говорит Гриша. – Часы ломаются. И компас привирает. Жила какая, может, пролегает. Лишь бы, конечно, не уран… Ещё жениться вдруг надумаю… И огурцы в подполье быстро дрябнут… Кому я, скисший, буду нужен… Клад ли зарыт». Ко всякой всячине ещё и аномалия.
Помылись в бане. Долго пришлось её топить – пока нагрелась, к вечеру – из-за мороза. И дров потратили – полкубометра. Свет проведён туда, так не в потёмках. В бане не холодно, вода тёплая – по мне – и ладно. А Николай – раз пять, не меньше, посещал парилку – вдоволь сам над собой поизмывался. Я же в неё и не заглядывал, благоразумно, полагаю, так как не враг себе, не истязатель своей плоти, – а умереть-то можно и иначе, место для этого другое выбрать – сколько угодно. Он, экстремал, и в снег, распаренный, из бани выбегая, прыгал. Утонуть там – снегу столько – задохнуться. С рёвом потом заскакивал обратно, как ошпаренный или, что то же, отмороженный. В чём удовольствие, не понимаю – не выпивали перед баней. Вот у меня нужды такой не появилось – не разжарел, а остудиться мне хватает и предбанника, без пива только поскучал. И как он, Николай, не догадался привезти. Хоть бы бутылку. Посовестил за это брата… Пива не пьёт, поэтому не догадался. Дескать, в другой приезд – пообещал. Могу поспорить, что забудет: дыра у него вместо памяти – не залатаешь, не заштопаешь – не проиграю. Попарься так – без памяти уж ладно, и без мозгов останешься, – жалею. После чуть ли не до утра сидели уже дома, разговаривали. О разном. И о земном, и о космическом, о личном и общественном – с чего на что только язык подвижный за столом не перекинется, – ну и, конечно, о политике, как внутренней, так и внешней. Как, бывало, и с отцом, в чём-то друг с другом согласились, а в чём-то нет, но только мирно – из-за стола пружиной лопнувшей никто из нас не вырывался, на улицу пулей не вылетал, с новыми сокрушающими доводами в подтверждение своей правоты, выхватив их горячими из свежего воздуху, оттуда не возвращался. Но и от нас, мирных, всем досталось – и своим, и окружающим. Родным братьям, хохлам, тем тоже добре отломилось. В НАТО, смотри-ка, запросились; сегодня во вражий военный союз, мол, перемётываются, а завтра в протестанты или в католики начнут перекрещиваться, а то и в секту людоедов, из одной только вредности. Но с них, мол, с родственников, станет. Много хотят, да мало, как всегда, получат. Нехай. Такая уж у них планида – окраинская отовсюду. Но никуда они не денутся. В полюбившуюся им Америку или в Канаду всем скопом не переедут, рядом останутся, под боком. Выпили. И за них, за братьев наших, тоже – чтобы маленько очурались, хоть и надежда у нас на это шибко слабая, едва теплится. А что делать: жена у него, у Николая, гарная хохлуша и норовистая дюже – кому-кому, но москалю поганому из принципа уж не уступит – нос тапкой ему завсегда расколотит. Не обиделся Николай – смирный.
Ту выпили, что из тубуса. И ту, что у меня стояла в холодильнике, – следом.
Я выпью, становлюсь задиристым – языком, не кулаками. Николай – с каждой стопкой всё больше и больше расплывается в улыбке, как от привалившего ему вдруг неслыханного счастья, так, с улыбкой, и уснёт, как Квазимодо, лицо прижав тяжёлым носом – чтобы во сне куда не убежало.
Хожу я после ещё долго кругами. Сержусь на уснувшего. Сам с собой уже договариваю, убедительный и остроумный. И сну со мной не потягаться – стойкий, отец сказал бы: шабутной. В кого такой-то я – не в ветер.
Уехал Николай – мир устанавливать, войну ли продолжать – Бог ему в помощь. Есть где, на всякий случай, отсидеться – в Ялани. Про пиво лишь бы не забыл – на лбу ему же не напишешь.
На следующий вечер зашёл ко мне в гости Фоминых Гриша. Шапка задом наперёд – как бейсболка на подростке. Улыбка до ушей – как у пластилинового. Глаза совсем стали остяцкими – сузились – как будто в белку ими всё и целится, чтобы той шкурку не попортить – и попадает, меткий. Из карманов бушлата горлышки бутылочные выглядывают. На пенсию Гриша вышел – событие, а потому и – развязал – причина веская и уважительная. Пришлось отметить. Боюсь, что одним разом не отделался. Тоже за разговором, но уже более конкретным, не отвлекаясь на политику и прочую ерунду, а о собаках только, об охоте, засиделись: светать уж начало, когда покинул меня Гриша. Как пришёл, так и ушёл: шапка задом наперёд, улыбка до ушей, теперь – уж кажется, что – до затылка, сойдётся там, разрезав голову. Как каланча, только качаясь. Но не домой к себе направился, а к Колотую.
Мне и достаточно, через край даже, месяц на неё, на водку, не смогу теперь смотреть, ну а уж пробовать её – подавно, на дух не надо. А Гриша – тот месяц теперь не успокоится, а то и два – давно известно, и напарника ему – есть если, хорошо, а нет, так и – не требуется, сам себе напарник и компания, и побеседовать ему будет с кем – с собаками, кого-то из своих любимцев, в таком случае, хочет тот того или нет, для разговора, и в избу затащит; хлебом, другим ли чем попотчует, водки вот только наливать не станет; и обо всём дотошно – с человеком так не разговаривает – интерес-то у них общий – охота.
Будто даёт, на самом деле – отнимает. Ловко – как напёрсточник – не уследишь. Про водку речь, про неё, злокрепкую. Когда без меры. Время – меня из него, его ли из меня – иной раз напрочь вышибает. Как с большинством из голливудских фильмов – начнёшь смотреть, досмотришь до конца, а потом сидишь, в пустоту глупо пялишься и думаешь, зачем же ты это смотрел, будь оно неладно? – вся ночь насмарку. Как – на манекен в витрине магазина, на модельершу ли – на ту уж ладно. Так же и с водкой, когда как к фильму к ней относишься. Но виновата в этом не она, а я, конечно: не пей, не хочешь. Вот тебе искушение – вот тебе повод отличиться: заяви соблазну твёрдое нет. Заявишь. И тут же, как из рога изобилия, посыпятся на
