– Давай, – говорит Гриша. – Обслуживай сам себя… Закуска на столе. Хлеб, лук, чеснок, лосятина в тарелке.

Налил я себе сразу всё в кружку. Поставил бутылку под стол.

Выпил. Закусил. Откуда лосятина, не спрашиваю – не принято, охотник сам уж если скажет, но молчит Гриша, не рассказывает, и мне не очень интересно – ем да и ем.

Сидим. Разговариваем. О том да о сём. Но больше про морозы, про то, что сдать должны, ослабнуть. В соседней области уже, мол, двадцать.

На столе лежит газета, краем глаза читаю:

«5 ноября, после тяжёлой болезни, на 80-м году жизни умер мировой классик, английский писатель Джон Фаулз, автор нашумевшего романа „Волхв“. Жил он уединённо в своём доме на морском берегу в Лайм Реджис, был замкнутым и жаловался на действующих ему на нервы поклонников».

Вот, думаю.

– Андрюха Есаулов, – говорит Гриша, – опять тут ночь в ментовке ночевал.

– А что опять он натворил? – спрашиваю.

– В аптеку в городе пришёл, – говорит Гриша, – в Девятую, на горе, а там Светка Кучина работает, он же к ней клинья подбивал и подбивает, и давай требовать витамины для казаков. Для кошек, говорит, есть, для собак есть, для глистов скоро сделают, а для казаков – нет! Обидно. Не выгнать, не унять. Скребёт зубами – как ржавым подшипником, кому не тошно… Ты ж его знашь. Вызвали милицию. Вчера, на праздник, пожалели, только выпустили. Сторожем в ДРСУ устроиться собрался. Возьмут-то вряд ли. Кто ж его скрёб зубовный вынесет?… Вот уж привычка.

Праздник же бывший – Революции. Сколько лет прошло после неё – теперь уже и не считаем, то ведь от годовщин оглохнуть можно было. Да и ослепнуть – от транспарантов. Прошло и это.

– Мать моя, – говорит Гриша, – шибко уж их, большевиков и коммунистов, почему-то не жаловала. Осами называла, а райком – гнездом осьим. Райком и выше… выше – уж гнездом шершней. А мне при советской власти жилось легче и веселее. Честное слово. Не только мне, наверное, и многим. А тебе? – спрашивает. – И в отпуск мог поехать, куда вздумалось… хоть в санаторий.

– Да как-то так… жилось да и жилось, – говорю. – Как всем, наверное, тогда в России. Если не всем, так большинству. Идеология и лозунги не нравились: Братство, Равенство, Свобода. Бог нас создал, мы Его дети, а, значит, и без них, без коммунистов, братья. Равенство может быть только в могиле. А свобода там, где Дух Святый, а Он там, где хочет. Они были от другого духа, из другого города – из Вавилона, я – из Ялани… Сейчас тоже… Что об этом?… Эти, другие ли, а жить-то надо – не ради них пришли на землю. Теперь в карман настырно лезут, но не в душу… хотя и в душу… В чужой душе-то сильно не пошаришься. Пытаются. Совратить только… И те, и эти – одной свиньи мясо, как говорила моя мать. Но есть какие-то надежды… И братья мы не по Карлу Марксу, а по Адаму.

– Было тогда куда прийти и кому пожаловаться… и даже выхлопотать чё-то. Для себя ли, для кого ли. Тогда власть была, теперь – демократия, – говорит Гриша. И говорит: – Собаки мои берложку тут, в октябре ещё, надыбали. За Межником, сразу под полем, возле согры. Еле увёл их, отогнал… Со мной туда сходить не хочешь?

– Нет, не хочу.

– А чё?

– Да жалко. Пусть себе спит.

– Да я вот тоже чё-то думаю… Лучше уж так где… глухаришку или рябчика. – И этих жалко, – говорю. – Птица – уж ладно… как-то это, – говорит Гриша. И говорит: – А тот-то – будто человек. – Да, кто уж как, а этот – точно. – Ещё свинья. – Свинья – конечно. – И мы тоже… люди. – Что? – Кто – как медведь, кто – как свинья. – А-а, – говорю. – Но, – говорит Гриша. – Кто – как собака. – И собака.

Сидим. Молчим. Какое-то время. Радиоприёмник что-то тихо бормочет – про Ирак и про устраивающих там демократию американцев, неуёмных разносчиков по всему тёмному и отсталому миру общечеловеческих ценностей и либеральных достижений; не всё у них там что-то получается – ещё об этом. Переживает за них сообщающий, радуется ли их неуспеху – не понять.

– А чё, – спрашивает Гриша. – Душа дяди Петина ещё в Ялани? Нет ли уже? Только три дня должна тут оставаться?… И ей не холодно – мороз-то?

– Согласно православному преданию, так, – говорю. – По всем нахоженным местам наведывалась, вспоминала. После уж, вспомнив всё и одумавшись, в полном сознании – к Живому Богу. Теперь ему, покойному, простить всё надо… А тело вот: земля еси, и в землю отыдеши… Что ей, не холодно, не жарко.

– А что ему прощать? – говорит Гриша. – Был-то безвредный… Ни у кого ничё не отбирал и изо рта кусок не выхватывал, не воровал, жизнь чужую не заедал и слова худого никому не сказал, наверное… как его помню.

– Просто так надо, – говорю. – Кто без греха?

– Он бы нас всех простил, а то его-то…

– Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида.

– Да уж.