– Так это ты, что ли, был? – спросил Павлик с облегчением: значит, точно не умер мальчик. – А глокая куздра – это кто?

– Дурак ты, – побагровел Бокренок.

– Опять срезал, – покачал головой Бодуэн и посмотрел на Непомилуева, как смотрит тренер по баскетболу на новичка, который забросил мяч в корзину с середины площадки, и взрослый человек в спортивных штанах и со свистком на шее пытается понять, случайно у пацанчика это получилось или, может быть, у него способности и надо бы с ним позаниматься отдельно. – А вообще обрезание надо было сделать, идеальное средство против детского онанизма. И в сад либо сразу отдавать, либо пусть уж дома до школы сидит.

– А у нас в Углях еще хлеще была училка в младших классах, – пожал плечами Сыроед. – Если кто баловался на уроках, ставила в угол и трусы заставляла перед всем классом снимать.

– И ты снимал?

– Все снимали. И обрезанные, и необрезанные. И родители знали, и директор школы всё знала. И никто не возмущался. Но это не власть, Бокренок, это бабы бессемейные после войны распоясались и за свое горе мстили. Они, может, в этом и не виноваты, но нельзя было таких к воспитанию допускать.

– А чего после войны? – не согласился Данила. – Ты, Сыроедов, опять же Грибоедова вспомни: Татьяна Юрьевна, княгиня Марья Алексеевна. Всегда на Москве так было. Только до такого уродства не доходило.

– Ну что, кого первого на дуэль вызываешь? – спросил Бодуэн. – Может, тебе еще про больницы детские рассказать? Или про роддома со стафилококком? Про пенсии у стариков? Или с Ромкой поговори, как он в армии служил. Год его деды чморили, год он молодых чморил. А может, про деда моего хочешь услышать, как его в лагерях мучили? И не в чилийских, фашистских, а в самых что ни на есть советских.

– Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие, мои – без вести павшие, твои – безвинно севшие, – пропел Сыроед хриплым голосом и отложил гитару. – Да зачем, Гриш? Всё равно не поверит. Ты ему лучше про глокую куздру расскажи. Только не сегодня. Сегодня конец урокам, спатеньки давайте.

– Тем более что тебе, голуба, завтра убираться, – зевнул Бодуэн.

– Вам просто очень не повезло, – сказал Павлик тихо и вышел на улицу, где очистилось небо и высыпали родные, милые советские звезды.

Однако после этого разговора они больше не задирали его, не провоцировали, а стали относиться терпимей и молча, с краюшку, боком приняли в свое пространство. И даже принялись что-то ему объяснять и рассказывать. Про факультет, где он будет учиться, про отделения, кафедры, про лекции и семинары, на одни из которых ходить обязательно, а другие не грех и пропустить, про сессии, коллоквиумы – в просторечии колки, – про зачеты и экзамены, про книги, о существовании которых он прежде ничего не знал. Про фильмы, в которых, как оказалось, главное не актеры – так всегда думал Павлик, – а режиссеры, а самого лучшего из них фамилия – Тарковский, чьи картины очень трудно посмотреть, потому что их сразу же запрещают или показывают в исключительных случаях в домах культуры по окраинам, но сейчас пока что кое-где идет его новый фильм «Сталкер», и Павлик должен его обязательно увидеть, хотя, может быть, фильм и покажется ему чересчур сложным и надо смотреть несколько раз. А дальше Бодуэн с Бокренком яростно из-за этого «Сталкера» заспорили, и Бодуэн сказал, что ничего сложного и философского там нету и по-настоящему хорош у Тарковского был только его первый фильм, ну и, может быть, еще «Рублев» («А “Зеркало”?» – возмутился Данила. «А “Зеркало” слишком манерное», – парировал Бодуэн), «Сталкер» же – и вовсе просто умные разговоры на фоне свалки, на что Бокренок взвился, и запрыгал, как град по крыше, и стал кричать, что если некоторые ни фига в искусстве не понимают, то пусть лучше помолчат. И что на самом деле фильм этот про человечество, которое, какое чудо ему ни пошли, из всего дрянь сделает. А потом они заговорили про театры в Москве, куда тоже невозможно, но обязательно надо попасть, и сошлись на том, что главный из них тот, что называется смешно и несерьезно – «На Таганке». И тут уже Данила хотел сказать, что Таганка эта – просто агитбригада, но не стал расстраивать друзей, которые его за такие слова побили бы, невзирая на все его словари. А еще они все дружно и единогласно рассказали Павлику про пивнушку «Тайвань» возле китайского посольства, куда можно сбегать с самых скучных лекций и, если повезет, познакомиться там с самим Владом Тайваньским, про общагу и про каэспэ, когда собираются люди, едут с палатками в лес, разводят костры и поют под гитару песни, на которые не надо ни у кого спрашивать дозволения, можно их исполнять или нельзя, и Павлику заранее всё это страшно понравилось.

Иногда вечерами, когда уставали слушать новости, включали кассетный магнитофон «Весна», который был даже в Москве страшным дефицитом, и Бокренок поведал Непомилуеву о том, как он о таком магнитофоне всю жизнь мечтал, как приезжал каждый день во время школьных каникул к шести утра на первом поезде метро в ГУМ за два часа до открытия и стоял там в тесной толпе в надежде на то, что магнитофоны выкинут, а их так и не выкинули, а этот по блату купили родители Данилы в Пущине (а в Пятисотом, не стал огорчать его Павлик, приходи и покупай хоть двести вторую «Весну», хоть триста вторую «Электронику»). Они ставили кассеты с неизвестными Павлуше песнями, и он жадно слушал новые мелодии, звуки, иностранные слова, которых не понимал, боясь выдать свое волнение и показаться смешным, но всё это незнакомое, непохожее на то, что он слышал раньше, поражало его, кружило голову и западало в душу так глубоко, что вынести оттуда можно было только с душой. И тогда забывался Павлик, уносился мысленно прочь с этой музыкой, не запоминая ни названия песен, ни ансамблей, ни оркестров, ни групп, и несоветские парни с интересом на него смотрели и переглядывались между собой.

Непомилуев этих взглядов в своем мысленном удалении не замечал, но чем дольше он со структуралистами жил, тем острее ловил себя на чувстве