– А чего? – взбодрился Сыроед. – Им же надо было иногда кого-то рабоче-крестьянского отправлять. Не всё ж своих сынков. Вот меня и отправили. В международную смену, между прочим. На детский фестиваль «Пусть всегда будет солнце!». Я там впервые иностранцев увидел. Нет, Бокренок, вот теперь вру, – поправился он. – Первый раз – в Москве в метро. Меня мать в цирк повезла, а в вагон негр вошел. Мама говорит: «Уступи ему место, сынок». Я ее спрашиваю: «Зачем?» А она говорит: «Чтобы он не подумал, что мы расисты».

– И ты уступил?

– А то! Я ж не американец какой-нибудь. А в отряде у нас сын председателя колхоза из Узбекистана по фамилии Хван был, кореец такой спесивый, а потом ничего, это он просто стеснялся, оказывается, а так нормальный пацан. А еще сын первого секретаря райкома партии из Осетии, внучка писателя деревенского с метро «Аэропорт», генеральские детки, три тоголезца, два француза, ну и я один такой. Зато самый активный. Как какое мероприятие – вот он я, Эдичка. Не, но там прикольно было, в «Артеке», – сказал Сыроед мечтательно. – Я не жалею. Кормили хорошо, кино через день показывали. И вообще всё по уму делали. Дети ходят в одной форме, едят одно и то же, и, кто твой папа, по большому счету всем по барабану. Мы потом еще с ребятами несколько лет переписывались.

– А почему ж ты шпаной тогда стал? Сейчас, гляди бы, в райкоме где-нибудь сидел, а не в Анастасьине грязь месил. Или выгнали тебя из активистов? – усмехнулся Бодуэн.

– Не, зачем? Сам ушел. Надоело. – Сыроед поискал, куда стряхнуть пепел, и, не найдя ничего подходящего, стряхнул на пол. – Сизое всё оказалось, тухлое. Нас как-то собрали и говорят: план-сетку надо утверждать.

– Кого? Авоську?

– Таблицу, дурик. Это значит, на каждый день мероприятие придумать и чтобы все дни были заполнены. Я говорю им: но ведь так же не может быть, чтобы каждый день. А они: ты напиши, парень, чего-нибудь, а проводить необязательно. Главное, галку поставить и в отчете написать. И я так тогда расстроился. Я же к ним всей душой, всерьез, а они мне туфту свою. Даже жалеть стал, что в такое скучное время живу. То ли дело раньше: дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, комсомольцы-добровольцы, пионеры-герои, целина, энтузиазм. Я им завидовал, ей-богу, жизнью мечтал пожертвовать. Рассказал однажды об этом училке по истории. А та мне: да как ты можешь так говорить, да эти герои за наше будущее жизни отдали, вот за таких как ты, а ты оскорбляешь их память, не ценишь того, что для вас делается. А я так думаю: если б они увидали, как мы тут живем, то новую революцию затеяли бы и всех нынешних коммуняк удавили бы.

Павлик хотел было возразить, но не знал как. А Сыроед и не ждал пока никаких возражений:

– Смешной был. Ночью иногда проснусь и представлю себе какой-нибудь последний бой: голова у меня перевязана, кровь сочится, а в руках – последняя граната. Или, знаете, хотел испанский учить. Думал, у нас прогнило, зато там полыхает по-настоящему. Это после того, как я в «Артеке», – оживился Сыроед, он, кажется, уже забыл, с чего начал и к чему вел, совсем разошелся и спать не собирался, а просто поболтать хотел, – с латинами познакомился.

– Не с латинками?

– Да не, я еще маленький тогда был, – и что-то очень нежное, незащищенное мелькнуло на его красивом лице. – И классные парни оказались. Чилийцы. Партизаны. Миристы. Партия у них такая была, «МИР» называлась, движение революционных левых, единственные, кто против Пиночета с оружием в руках воевал.

– Дети воевали? – оценил ситуацию Бодуэн.

– Дети тоже. Их потом переправили через аргентинскую границу и в «Артек». А там натурально режим. Ели, купались, вставали, спать ложились, в снайперов играли, это игра такая артековская типа вышибал, – пояснил он, – и всё по свистку. Ну а герильеросы на все правила клали с прибором. Их к начальнику лагеря вызывают, он им про распорядок дня талдычит, а они ему: дядя, мы вот сюда приехали на месяц, а потом к себе вернемся и нас там всех, может, поубивают или посадят. А ты говоришь, абсолют. Дай уж нам отдохнуть по-человечески. От них и отстали. А я так хотел с ними уехать в эту Чилю и за свободу воевать, прямо не в себе был, оттого что нельзя, а пиши вместо этого план мероприятий и проводи политинформации.

Сыроед замолчал.

– И это всё? – спросил Бокренок разочарованно.

– Как-то не густо для антисоветского зачета, – согласился Данила.

– Нет, не всё, – вспомнил Сыроед. Он именно что не рассказывал, а вспоминал давно забытое, и ему нравилось вспоминать, и Павлику был благодарен за то, что тот помог эти воспоминания извлечь. – Там в «Артеке» одна подлянка случилась. У нас вожатый был, Саня, заводной такой. Придумал музыкальную композицию – солидарность с народом Чили. Ну, там, Сальвадор Альенде, Пабло Неруда, Виктор Хара, все дела. Мы стихи читали, песни пели, кулаки сжимали, кричалки орали, а в конце встали вокруг чилийского флага и на этот флаг рукой указываем: глядите, как мы всей планетой солидарны с народом Чили, который героически борется с фашистской диктатурой. Замучил нас гад репетициями хуже Пиночета, но, когда мы это показали, нам так хлопали и орали. И чилийцы нам были благодарны. И все прочие. И даже израильтяне с арабами вместе пели, хотя поначалу отказывались, но Саня их убедил, что все дети должны дружить против зла. И мы такие счастливые все были. Вот такие.

Он снял со стены расстроенную гитару и, старательно выговаривая слова, стал сначала петь, а потом выкрикивать на неизвестном Павлику языке что-то